Иван Любенко - Тень Азраила
– Что ж, не будем откладывать, – поднимаясь, проговорил тайный советник.
Хворостовец достал из выдвижного ящика стола увесистую связку ключей и вместе с Климом Пантелеевичем направился к двери.
Жилище посольского переводчика располагалось в мезонине. Им оказалось небольшое помещение с низким потолком и минимумом мебели. Обстановка была спартанская: стол, два стула, старый диван с продавленными пружинами, этажерка с двумя десятками книг и двумя толстыми тетрадями, две картины, выполненные акварелью, с изображением мотивов персидской жизни. На первой, висевшей на правой стене от входа, художник-любитель живописал Демовенд на закате. Другая, большая по размеру, запечатлела караван, тянущийся в песчаном море под палящим солнцем. У самого входа лежал хасир[96], чуть дальше – изъеденный молью ковер плохого качества. От близости крыши в комнате стояла невыносимая жара. Словом, обычная обитель драгомана.
Первым в комнату вошел Хворостовец. Он тут же прошагал к окну и распахнул его. Легкий ветерок колыхнул занавески. Дышать стало легче. Но ненадолго. Уличная жара, точно наглый грабитель, лезла через окно и заполняла собой все небольшое пространство. Статский советник между тем внимательно просматривал книги.
– Господи, как же он тут жил? – расстегивая верхнюю пуговицу сорочки, проговорил посол и уселся на стул. – Здесь совершенно нечем дышать!
– Да, жарковато, – согласился Ардашев. Он взял две тетради, какую-то книгу, подошел к столу и выдвинул ящик. На самом дне лежало несколько кусков бумаги, исписанных на фарси. – Хм, любопытно…
– Что-то нашли?
– Вот полюбуйтесь, – протягивая две полоски, проговорил Клим Пантелеевич. – В этих посланиях высказываются угрозы и самые страшные оскорбления («гури-педерет», что означает «оскверню гроб отца твоего», или «педер-сухтэ» – «сын сожженного отца»). Правда, непонятно, кому конкретно они адресуются.
– Ах, эти? – махнул рукой посол. – Их я уже видел. Эти записки мне Байков показывал. Он был уверен, что угрожали ему лично. Драгоман дважды обнаруживал эти послания в автомобиле. Я успокаивал его и объяснял, что магометанские фанатики ненавидят всех христиан без исключения. На всякий случай посоветовал обзавестись пистолетом. Что он позже и сделал.
Иван Яковлевич явно страдал от жары. Она проникала под сорочку и потной струйкой стекала по спине. Он поднялся, прошелся по комнате и вновь стал у окна. Глядя на скучающего под деревом подъесаула, заметил:
– Наш военный агент – полковник Кукота – мало чем отличается от Байкова. Так боится за свою жизнь, что, видно, добился разрешения прикомандировать к нему казачьего офицера. Этот усатый Гулливер уже битый час тут торчит; тоже мучается, бедняга, жарко ему. – Он повернулся к Ардашеву: – Ну что скажете, Клим Пантелеевич, смотал удочки наш дражайший переводчик?
– Я бы сказал – пропал.
– А какая, позвольте спросить, разница?
– Разница принципиальная. Его могли убить.
– Да кому он нужен? Или вы думаете, эти «подметные письма» представляли реальную угрозу?
– Видите ли, если допустить, что именно Байков зарезал Раппа и завладел полумиллионом рублей, то по логике вещей он должен был скрыться с набитой купюрами и золотом вализой, не забыв перед этим замести следы. Оставлять же дневниковые записи, согласитесь, глупо. Но ни того ни другого он не сделал. Поэтому я не могу исключать его убийства. Но и ваша version тоже имеет право на существование: его могли заставить бежать. Но кто? И почему? Этого пока мы не знаем. Но совершенно ясно, что в обоих случаях на арену выходит вероятный сообщник Байкова. Откровенно говоря, хотелось бы надеяться, что второй преступник не является служащим русской миссии.
– Упаси вас Господь, Клим Пантелеевич! Этак и меня в соумышленники записать можно.
– Вот потому-то, ваше превосходительство, я и не люблю строить гипотезы. Они словно лабиринт – зайти легко, но выбраться трудно. Однако для того чтобы окончательно определиться с Байковым, мне надобно исследовать все рукописные его тексты, записки и просмотреть несколько книг. Вы позволите взять их с собой?
– Да-да, берите что нужно и пойдемте отсюда. Уж больно душно здесь, точно в русской печи.
Спускаясь вниз по мраморным ступенькам, Хворостовец спросил:
– А что же мне теперь делать с этими деньжищами? Отцу Симеону их отдать, что ли?
– Думаю, да. Пусть строит церковь.
– Так ведь война же. И кто знает, сколько она продлится, год или два? – И тут же сам себе ответил: – А впрочем, какая разница? Глядишь, и засверкают за это время купола. Русская колония в Тегеране большая. Без православного храма никак нельзя. Да-с… Вы уж, Клим Пантелеевич, как до истины докопаетесь, не забудьте, сообщите.
– Не извольте беспокоиться, ваше превосходительство, непременно доложу.
– Голубчик, когда мы наедине, зовите меня просто, по имени-отчеству. Мы ведь почти ровесники.
– Как скажете, Иван Яковлевич.
– Так-то лучше, – улыбнувшись, вымолвил Хворостовец и скрылся за дверью кабинета.
Все оставшееся время – будь то неспешный разговор с подъесаулом на айване за рюмкой коньяка или ночное бдение за дневниками Байкова – Ардашев не мог отделаться от дурного расположения духа. Так бывало всегда, когда приходилось разочаровываться в людях. Теперь было ясно, что те самые угрозы, найденные в столе Байкова, были написаны им самим. Несмотря на короткое содержание, их лексический порядок вполне совпадал с принципами построения фраз в дневниковых записях. Вероятнее всего, переводчик давно планировал свое исчезновение и хотел выдать его за похищение, совершенное исламскими фанатиками. Да и записку во двор статского советника бросил именно он. Закладка в книге Кей-Кавуса лежала как раз на той странице, где находилось отчеркнутое карандашом известное изречение средневекового персидского философа. Отсюда напрашивался главный и единственный вывод: Раппа убил Байков. Это вполне объясняло все предыдущие наблюдения, в том числе и находки ключей. Первое подозрение в отношении переводчика у Ардашева закралось еще в тот день, когда они вместе осматривали двор покойного коллежского советника. Его сразу удивили слова драгомана, о том, что он «толкнул калитку и она открылась». Однако Клим Пантелеевич обратил внимание, что калитка не держалась закрытой, если на нее не набросить щеколду, дужку замка или и не вставить какую-нибудь палочку. Статский советник тогда не придал этому несоответствию большого значения, учитывая потрясение Байкова, увидевшего окровавленный труп, но на всякий случай в памяти оставил.
Вся картина преступления вырисовывалась теперь довольно четко. Переводчик следил за домом Раппа. Он встретил второго секретаря посольства у калитки и вошел вместе с ним. Коллежский советник с портфелем в руках возвращался после встречи с Ризой Тихрани. Пройдя в дом, Байков не стал дожидаться, пока Рапп откроет сейф, а сразу ударил его кинжалом в сердце, в живот и в печень. После этого он обыскал жертву. Обнаружив ключ, душегуб открыл сейф и завладел ценностями. Не забыл и портфель. Ну а потом, чтобы выдать злодейство за нападение магометанских фанатиков, он перерезал трупу горло. Имитируя проникновение через окно, преступник оставил его открытым. В комнате по неосторожности он угодил в кровяную лужу и наследил. Это, как потом выяснилось, не укрылось от внимательного взгляда посольского врача Любомудрова. Входную дверь замкнул. С вализой и портфелем в одной руке и с зира-буком в другой злоумышленник покинул дом. Во дворе он избавился от двух ключей, а на улице – от третьего. Нож драгоман бросил в арык, полагая, что орудие преступления найдут и, учитывая его специфичность, еще более утвердятся в суждении о причастности персов, а вода сделает невозможным проверить отпечатки пальцев. Спрятав деньги в ящик с двойным дном, он погнал машину в посольство и сообщил об убийстве.
Но по всему выходило, что Байкова не должно было остаться в живых. В противном случае он бы исчез с деньгами, уничтожил бы книгу Кей-Кавуса и дневники, в которых писал любовные оды мадам Ренни, сравнивая ее очарование с красотой луны в четырнадцатую ночь. «Теперь понятно, почему он с таким рвением чинил машину и буквально прилетел к дому француженки, боясь, что я могу у нее остаться на ночь». Если бы все случилось так, как он задумал, то в его столе обнаружили бы те самые записки-угрозы и посчитали бы, что он стал еще одной жертвой исламистов. Но этого не произошло. Вероятно, злоумышленник решил заработать на документах Тихрани и сунулся к австрийцам или немцам. Если это так, то тогда становится понятно, почему он до сих пор не сбежал с деньгами Раппа. Всему виной – его жадность. Предполагая нажиться еще и на бумагах персидского министра, он искал выход на представителей иностранных государств. А тут война. Отпуска отменили. Планы смешались. «Да, – мысленно произнес Ардашев. – Это выглядит правдоподобно. К этому стоит добавить и его роман с француженкой. А что, если он ждал от нее согласия уехать вместе с ним? Но вдова медлила и все тянула с ответом. А узнав о моей находке, он тут же пустился в бега? Или, продав документы немцам, затаился, как испуганная мышь, и теперь сидит в германском посольстве? – Клим Пантелеевич недовольно хмыкнул. – Все это бессмысленное гадание на кофейной гуще. В данном случае возможны любые варианты. Однако надобно составлять вторую телеграмму Мирскому». – Статский советник улыбнулся, вспомнив недоуменное лицо телеграфиста, когда тот принес ответ Певческого моста на его первое сообщение. Там было всего одно слово, не зашифрованное, а отправленное обычным текстом: «Благодарю».
