Далия Трускиновская - Государевы конюхи
А вот другая мысль Данилу развеселила — оставшись вдвоем, не подерутся ли Стенька с Желваком? Мало того что между ними — то приключение со Стенькиной женой, так еще и порванный кафтан!
Все ворота уж были заперты, но у конюхов Аргамачьих конюшен имелись на сей предмет особые подорожные — показывать сторожам-воротникам. Да многие их и знали в лицо. Данила уже достаточно освоился в Москве, чтобы выбрать самые для себя подходящие Никитские ворота. Он поскакал по ночным улицам, удивительно тихим и просторным. Рыжий под ним все делал так, как следует, без понукания — конь был опытный, умел и силы поберечь, и резвость показать. Вот только у всадника в голове была сумятица.
Тогда Настасья вывела его под Неглинкой в дом деда, или кем он ей приходился, и едва ли не взашей вытолкала. А у него тоже норов есть, он не стал перед кумой унижаться, ушел грязный, даже рожу не ополоснув. И что же — ломиться к ней ночью? Впусти, мол, кума, без тебя совсем пропадаем?
Но сейчас оба после неудачной подземной вылазки остыли, и она его ни в чем упрекать не станет, и ему уже не хочется послать куму ко всем чертям. А как показать ей, что хоть и прискакал первый мириться, однако гордостью не поступился? Вот как это девке показать?
На Неглинке уже было тихо, лишь кое-где горел в окошках свет. Данила поехал будить Матрену Лукинишну, но старухи дома не случилось — не иначе, по соседству роды, как же без нее обойтись? Тогда Данила, привязав Рыжего за сараем, отправился на поиски Феклицы. Девка живет через двор от Федосьицы, да Федосьица в такое время давно уж спит.
Но в окошке былой полюбовницы горел свет. Сперва Данила решил, что с кем-то пирует, потом расслышал детский плач. Видно, заболел крестник Феденька. Ему сделалось малость стыдно — столько времени носу к крестнику не казал.
У Феклицы было темно, однако на стук девка не отозвалась. Данила догадался — она у подружки, помогает ходить за Феденькой. Тогда он, набравшись духу, взошел на невысокое крыльцо и постучал.
— Кого там еще беси несут? — недовольно крикнула Федосьица.
— Я это, Данила.
— Другого времени не нашел?
— Феклицу ищу. Думал, у тебя она.
— У меня. Заходи уж, что на крыльце стоять…
Дверь отворилась. Данила миновал сенцы, вошел в горницу. Феклица вышла навстречу из-за синей занавески. Федосьица показаться не пожелала.
— Что там с Феденькой? — спросил Данила.
— Животом мается. Он же ползает всюду. Травы какой-то в рот набил. А ты чего в такую пору притащился?
Очевидно, Федосьица успела наговорить подруге про Данилу всяких пакостей.
— Служба. Настасьицу ищу.
— Служба, говоришь? Это какая же? При постельке? — с тем Федосьица выглянула, однако не вышла.
— Настасья человечка одного в лицо знает, должна опознать, — говоря это, Данила уже начал по дурной своей привычке раскачиваться.
— Врешь ты все. Человечек ему среди ночи!
— Ты, Феклица, довела бы меня до того двора, куда старчище-Игренище ватагу привел, — попросил Данила, — а я в долгу не останусь. Новую повязку с косником куплю. Или сережки. У меня тут и конь привязан. Туда доедем, обратно довезу.
— Теперь Феклицу высмотрел! — крикнула Федосьица. — Что, не дала тебе Настасья? Может, и про меня, грешную, наконец вспомнишь? Коли Настасья нос дерет, да Феклица нос дерет, так и я буду хороша!
Тут лишь до Данилы дошло, что Федосьица не совсем трезва.
Он вспомнил, что о ней говорили конюхи. Как-то они догадались, что сбившаяся с пути девка очень скоро и зелено вино распробует, не только сладкие наливки.
— Не дури, Федосьица, — сказал он. — Что было, то прошло. И Настасью я не на блуд поведу. И Феклицу.
— А на что же?
— У тебя, гляжу, одно на уме, — и Данила повернулся к Феклице. — Выручай Христа ради. Тебе и Настасья спасибо скажет. Сдается, мы тех за хвост поймали, кто ее Юрашку погубил. А она для того ж и пришла на Москву…
Невысокая ладная девка, склонив голову набок, поглядела на него внимательно, а что разглядела на неправильном лице — Бог весть, в горнице было темновато, в светце горела лишь одна лучина, под которой стояло ведерко, и вот сейчас уголек, сорвавшись, с шипением ушел в воду.
— Повязку с жемчужным низаньем и косник с ошивкой, и чтоб ошивка та крученым золотом обнизанная…
— Не дороговато ли станет?
— А в самый раз! Твое счастье, что Авдотьицы тут нет, она-то бы у тебя и коруну с городками выманила, как у боярышни, и серьги до плеч, и ожерелье! Она на это бойка была.
— Авдотьица для Настасьи сразу бы потрудилась, ее бы упрашивать не пришлось.
Феклица улыбнулась. Ее личико под простой повязкой из холщовой ленты стало совсем круглым.
— Ты, гляжу, с девками торговаться выучился!
— Напрасно я, что ли, тогда со всей Неглинкой покумился?
— Будь по-твоему, провожу.
— Не смей! — крикнула из-за синей занавески Федосьица.
— А ты мне не указ. Настасья так сама ему сказала — со всей Неглинкой покумился, я слышала. Пойдем, куманек. Да только и обратно довези.
— Обещал же.
Тут вовсю заревел Феденька, и Данила выскочил на крыльцо.
Потом они с Феклицей добежали до сарая, Данила сел в седло, девка забралась и пристроилась сзади. Поехали потихоньку, и Феклица указывала, где свернуть.
Дальше была морока — вызвать Настасью из подклета, где вповалку ночевала скоморошья ватага. Сторож за воротами не сразу понял, о ком речь. Он знал, что хозяева пустили пожить знатного бахаря и его приятелей, но поименно всех еще не запомнил. Наконец он свистнул псов, взял их на цепь, и Настасья в одной рубахе, в накинутой на плечи однорядке, перебежала двор, встала в калитке.
Тут-то у Данилы все и вскипело!
Когда чуть ли не сутки вдвоем бродили подземными ходами — ждал подспудно от нее знака, однако как-то держался. Сейчас вот ехали с Феклицей, девка сзади прижималась к его спине, а он с самой Казани не оскоромился ни разу, — держался! Вышла Настасья в рубахе, заспанная, теплая, даже без повязки, с перекинутой на грудь косой — тут-то его и разняло!
Если бы она, такая, встречала его после дальних дорог, впускала в дом, сонным голосом говорила, что в печи-де горшок с кашей преет, позволяла по-хозяйски обнять себя, прижать, поцеловать — чего же более?
Но заманить ее в тихий домишко, приставить к печке и к корыту — невозможно так же, как кречета, государева любимца, поместить в курятник и надеяться, что он будет топтать кур, как обычный петух.
Совладав с собой, Данила вкратце растолковал, зачем Настасья среди ночи понадобилась.
— И дурак же ваш Богдашка! — воскликнула она. — Как только таких дураков земля носит! И что же вы теперь будете делать?! С клюкинского двора все, поди, тут же разбежались! Вот обалдуй! Про таких-то и сказано — рвение не по разуму! С его умишком — грязную солому из-под коней выгребать! Нашел дьяк, кому довериться! С оглоблю вырос, а ума не вынес!
У Данилы удивительным образом полегчало на душе. Настасья высказала все то, что он думал о Желваковой затее. Может, она и придумает, как все поправить?
— Ты ему все это пропой, — сказал Данила.
— И пропою! Сколько потрудились, выслеживая ту ватагу! А он разом все загубил! Да и ты хорош!
— Он — старший. Я что велено, то делаю, — хмуро отвечал Данила.
Настасья недовольно фыркнула.
— Подождите, — велела. — Оденусь, поедем разбираться.
Она ушла и вскоре вернулась, готовая в дорогу.
Бахмат был один, втроем на него не усядешься. Поэтому сперва пешком проводили Феклицу, потом Данила сел в седло, а Настасья — на конский круп.
Сторож при калитке у Боровицких ворот немало был удивлен — что тело полуживое конюхи привозят ночью, так то дело житейское, а молодую и красивую девку — то дело сомнительное. Пришлось дать алтын, и то грозился утром спросить у деда Акишева, что у молодых конюхов за проказы, и обязательно ли ночью тащить девку в самый Кремль — вон, кусты на откосе, кинь наземь рогожку да и располагайся!
Над стенами понеслось, от башни к башне, неизменное и ежечасное:
— Славен город Киев! Славен город Суздаль! Славен город Смоленск! Славен город Казань!..
Данила въехал на конюшенный двор, подождал, пока прибегут псы, обнюхают конские ноги, соскочил и позволил им убедиться: все в порядке, свои… Потом прикрикнул, когда они сунулись мордами к Настасье.
Богдаш холодной водой привел пленника в чувство. Данила с Настасьей вошли в Семейкин с Тимофеем домишко и увидели такую картину. Связанный по рукам и ногам пленник лежал на длинной лавке. В изголовье у него сидел Богдаш, в ногах — Стенька, и оба старательно глядели в разные стороны. Очевидно, уже устали лаяться.
Маленькая горница освещалась, как и у Федосьицы, одной-единственной лучиной. Свет падал на Богданово лицо. Конюх сидел ссутулившись, буйну голову повесив — и вдруг выпрямился, встал.
