Елена Топильская - Алая маска
Служа в баронском доме, Гурий – записной красавец и ловелас – умудрился соблазнить доверчивую девушку, они сошлись и жили некоторое время; та, по слухам, даже понесла от этой связи, но прибегла к услугам повитухи и избавилась от ребенка, ведь Гурий жениться не захотел. Так это или нет, доподлинно неизвестно. Сама Анна Емельянова сие отрицает, и божится, что невинна, но если это не так, ее желание скрыть неприглядную историю своего падения вполне объяснимо.
Сплетники из числа прислуги поведали также агентам, что будто бы Анюта призналась во всем баронессе. Та, будучи доброю душою, дала девушке денег на повитуху, и уговорила мужа удалить из дома возмутителя спокойствия под благовидным предлогом, не ссылаясь на его амурные похождения и не давая повода досужим языкам лишний раз позлословить на счет ее горничной. А вскоре и сам виновник своим поведением доставил причину для своего увольнения, придя в дом прямиком из кабака подшофе и подравшись с конюхом.
Так вот, явившись в господский дом за несколько дней до трагического происшествия, то есть на прошлой неделе, и выслушав отповедь добродетельного Василия, отказавшего в заеме, Гурий не постеснялся попросить денег – до получения им расчета от барона – у своей бывшей возлюбленной. Анна же, едва оправившаяся после аборта, и таившая на него злобу за вероломство, с которым он с нею обошелся, грубо на него накричала. Тот, впрочем, нисколько на нее не обиделся, поскольку был слегка пьян и потому в хорошем расположении духа; но уходя, прихватил с собой какую-то мелочь из прихожей, о чем прислуга даже не стала докладывать господам. Анюта же, по словам тех же сплетников, после его ухода билась в истерике, пила взятые тайком у барыни ландышевые капли и грозилась упечь мерзавца. И всю неделю после того ходила как в воду опущенная.
– Это меняет дело, не так ли, господин следователь? – усмехнулся Барков. В голосе его слышалось еле скрытое возбуждение гончей, напавшей на след и приплясывающей на поводке. – Если ранее мы с мазуриком беседовали приблизительно, то теперь самое время за него взяться как следует. Уж поручите нам, Алексей Платонович, голубчик, а сами подождите, хоть тут, хоть на Литейную вас свезем, как пожелаете. Прикажем обед вам подать…
Он проговаривал это весьма убедительно, но торопился, и мыслями, похоже, был уже не со мной, а в другом месте, там, где предстояло допрашивать подозреваемого, добиваясь от него сознания. Как ни хотелось мне поучаствовать в этом допросе, я все же отчетливо понимал, что лучше туда не соваться, а довериться опытным полицейским сотрудникам и ждать результата. Я уже убедился, что не имею на задержанного ровно никакого влияния и не смогу получить от него хоть сколько-нибудь правдивых показаний. Но как тяжело было сознавать, что вся моя университетская подготовка, все мое жгучее желание следственной деятельности, все мои молодые душевные силы ни на что не годятся, втуне пропадают, и что моя роль в расследовании сводится к составлению разного рода незначащих бумаг… Оказывается, университетского образования, слушания лекций у лучших профессоров и факультативных занятий по праву недостаточно для того, чтобы уметь разговорить простого мужика и узнать необходимые для следствия сведения.
Я поймал себя на том, что, внимая Баркову, послушно киваю головой, соглашаясь буквально на все – остаться ждать в сыскном Управлении, поехать на Литейный, отобедать за счет полицейской части… И докивался, потому что Гурия Фомина провели куда-то мимо меня под конвоем, а я даже не уловил момента, когда было отдано соответствующее распоряжение. И Барков, отвлекшись от меня, потянулся было за ними, словно гончая за добычей, но тут же спохватился – каковы будут мои пожелания относительно того, где я буду ожидать результата.
Как ни соблазнительно для меня было, воспользовавшись любезным предложением полицейского чиновника, отправиться в судебную палату ожидать результата допроса и, что представляло для меня не меньшую важность, – возвращения Маруто-Сокольского с известиями относительно моего личного дела, я, по некоторому размышлению, все же попросил позволения находиться тут, в Управлении, и уж, конечно, безо всякого обеда за чужой счет. Барков чуть заметно пожал плечами, но учтиво склонил голову и проводил меня в ту же комнату, где я так бесславно исполнял допрос и откуда только что увели подследственного.
Он уже собрался меня оставить, как я, спохватившись, потребовал отчета о розысках по части установления личности убитого. Барков отрапортовал мне уверенно, что на сегодняшний день полиция сделала все от нее зависящее, но не преуспела в этом важном вопросе. Обойдены были все гостиницы (мне показалось, или Барков на меня как-то нехорошо посмотрел при этих словах?), постоялые дворы, частные домовладения, где сдавались квартиры приезжим; подняты все учетные книги о пропавших; однако никаких следов человека с инициалами С.С. не найдено; портные петербургские, как один, отказываются от авторства в отношении одежды с трупа.
Оставшись один, я, по своему обыкновению, подошел к окну, но прислониться лбом к стеклу не сумел, так как широкий мраморный подоконник не позволял без акробатического упражнения дотянуться головой до стекла. Вид из комнаты открывался чудный, но мне было не до любования городскими красотами. Из крепости ухнул полуденный выстрел, и я вздрогнул, вслед за стеклами окон, дрожью ответившими на грохот пушки. Здесь, почти напротив крепости, залп слышен был громко и четко, словно я сам стоял на равелине. Сердце приостановило свой взволнованный бег, и его нехорошо защемило при мысли о равелине. Как-то там Мару-то, с какими вестями он вернется?
С Маруто мысли мои перекинулись на прокурора, господина Залевского, который ожидал меня с докладом о расследовании как раз к полудню. А я еще здесь, не тороплюсь с докладом и обманываю тем самым его ожидания. Не видать мне успешного продвижения по службе, подумал я невесело и тут же оборвал сам себя: какое там продвижение, остаться бы на свободе, не в крепости, выскочить бы невредимым из своего ужасного приключения… И все же, в чем причина неприязни ко мне Залевского? Надо бы спросить Маруто; я давно заметил, что он отчего-то лучше других разбирается в тонких материях внутренних взаимоотношений между нашими сотрудниками и в симпатиях и антипатиях начальства.
Отвернувшись от окна, я подошел к столу и, присев на краешек, стал бездумно водить пальцем по зеленому сукну. Проведя так минуту или две, я обратил свое внимание на коробку с вещами, изъятыми у задержанного. Что ж, вот занятие на то время, что мне придется провести в ожидании: переписать в реестр каждый предмет, находящийся в коробке.
Усевшись за стол в кресло, я придвинул к себе коробку и стал вынимать из нее последовательно то, что было сложено туда, и раскладывать на сукне. Из коробки явились: несколько копеек россыпью, елисаветинский серебряный рубль; вырванная с мясом массивная пуговица, явно из дорогих (никакому предмету одежды Гурия Фомина не могущая принадлежать, насколько я смог рассмотреть задержанного), изящный ножик для разрезания бумаги с рукояткой из слоновой кости – вещица, которую менее всего ожидалось найти среди личного имущества бывшего кухонного мужика и кабацкого гуляки… Не эту ли мелочь он прихватил из прихожей барского дома на той неделе, после неудавшегося визита?
Раскладывая перед собой на зеленом сукне стола перечисленные вещи, я скрупулезно заносил их подробные описания в реестр, надеясь найти в этом монотонном занятии средство отвлечься от снедавшей меня тревоги. Но напрасно. Водя скрипучим, брызгающим кляксами пером по шершавой бумаге, я все равно ощущал в левой стороне груди тупую сосущую боль, с которой уже почти свыкся, и с трудом заставлял себя сосредоточиться на исполняемой задаче.
Вообще набор предметов, изъятых у Гурия Фомина, производил странное впечатление. С какой целью он хранил у себя оторванную пуговицу, которая ни к какой части его костюма не могла быть пришита? Откуда у него монета, вышедшая из обращения, – крупный, размером с медаль, серебряный рубль с профильным изображением императрицы Елисаветы Петровны, 1758 года? Для какой цели украдена была им из богатого дома (в этом я уже почти не сомневался) безделка – игрушечный нож для разрезания бумаги, применить которую вряд ли представился бы ему случай?
Не найдя ответа на эти вопросы, я привычным уже жестом запустил руку в коробку и вытащил очередной предмет, подлежащий описи. Вытащил – и чуть не уронил, оглушенный стуком собственного сердца. Не веря своим глазам, я держал в руке тяжелую благородно-металлическую луковицу нор-тоновских часов с гравировкой на тыльной стороне: «Алешеньке Колоскову в знак окончания Университета». Моих собственных часов.
* * *...Сознание обвиняемого только тогда соответствует действительности, когда оно является результатом раскрытой тайны. Отсюда вытекает правильный путь для получения сознания. Сознание является результатом ни угроз, ни телесных страданий, ни душевных мук и тому подобных пыток, а лишь тех разъяснений и объяснений, которые приводят обвиняемого к убеждению, что его поступки уже не являются тайной.
