Юлиан Семенов - Горение. Книга 3
— Зачем? — спросил Герасимов, — Такие игры в Царском Селе рискованны, — по-моему, надобно немедленно брать этого самого Наумова.
— Ну, я в подробности не входил, — сразу же отработал в сторону Дедюлин. — Видимо, Спиридович хотел выявить подлинные намерения молодого Наумова, мало ли что тот читает, сейчас все на гниль падки… Словом, Ратимов, с санкции генерала Спиридовича, попросил Наумова свести его с боевой группой эсеров в Петербурге. И тот вроде бы согласился… Вот почему я и пригласил вас: мы-то ведь только здесь, в Царском, сильны, а столица, а тем паче империя — словно бы другое государство.
Через час Герасимов встретился с Ратимовым. Беседовали долго.
Вместо того чтобы арестовать Наумова, полковник решил поставить грандиозную провокацию — с согласия Дедюлина и Спиридовича; понудил Ратимова поклясться перед иконами, что тот сказал правду; казак забожился; после этого поручил ему ехать в Петербург и просить Наумова поскорее организовать встречу с бомбистами.
Поскольку Азеф знал всех членов боевой группы максималиста Зильберберга, отошедшего от его организации из-за споров по поводу методов террора, Герасимов имел все явки, поставил за ними постоянное наблюдение; конвойный казак Ратимов шел, таким образом, на встречу к подконтрольному эсеру, сопровождаемый тем не менее тремя филерами: два от Герасимова и один от Спиридовича.
Принимал Ратимова эсер Синявский — за ним постоянно смотрели люди Герасимова, знали каждый его шаг, сидели, что называется, на закорках
— куда тот, туда и слежка.
Во время первой беседы Ратимов убеждал Синявского, что покушение возможно, рисовал планы прогулок государя в парке, давал советы, как туда проникнуть, — словом, провоцировал (производное от английского глагола «ту провок», то есть «побуждать») и всячески торопил с проведением акта.
Синявский долго раздумывал, соглашаться ли на вторую встречу; какое-то сомнение жило в нем; горячность, однако, возобладала, назначил свидание; решив проверить конвойца, спросил в лоб:
— А вы на себя осуществление акта возьмете? Мы снабдим вас оружием, деньгами и документами, обеспечим бегство, отправим за границу… Как?
Ратимов был заранее проинструктирован Герасимовым, что именно такое предложение, скорее всего, и последует; советовал не отвергать, но и не соглашаться: «Тяни время, играй колеблющегося, не бойся показать страх, все люди — люди, каждый петли боится… Посули им слать телеграммы о предстоящих выездах государя, о времени визитов великого князя Николая Николаевича и Столыпина… Если клюнет, запиши адрес, с кем связываться, а еще лучше — пусть Синявский сам его тебе напишет».
Синявский адреса писать не стал, но назвал улицу, дом и имя, кому такие телеграммы должны быть отправлены.
Назавтра Герасимов поручил своим людям отправить телеграмму, дождался, когда эсер-боевик из группы максималистов расписался в получении, и тут же провел налет на квартиру; телеграмма оказалась главной уликой для предания арестованных суду военного трибунала.
Первым Герасимов вызвал на допрос Наумова-младшего.
— Вы понимаете, что вас ждет петля?! — закричал он, стукнув кулаком по столу. — Вы понимаете, что я с самого начала знал все от Ратимова?! Объясняться с вами у меня нет времени! Либо даете чистосердечные показания, и я спасаю вас от смерти, либо пеняйте на себя! Вам — погибель, отцу высылка, мать умрет с голода! Решайте сразу, ждать не намерен.
Наумов потек, дал показания; прошли новые аресты; восемнадцать человек предстали перед военно-полевым судом.
ЦК социалистов-революционеров принял резолюцию, что партия не имела никакого отношения к этому делу; смахивает на провокацию охранки; лучшие защитники России — Маклаков, Муравьев, Соколов, Зарудный — приняли на себя защиту обвиняемых; Наумов на суде отказался от прежних показаний, видя, как мужественно и гордо держатся другие обвиняемые; это позволило Герасимову снестись с помощником военного прокурора Ильиным:
— В отношении Наумова у вас теперь развязаны руки. Он повел себя как двойной предатель. Я не хлопочу за него более, принимайте решение, какое сочтете нужным, я в нем теперь не заинтересован.
В суд был вызван историк Мякотин; от Азефа охранке было известно, что он является членом эсеровского ЦК; арестовать его, однако, было невозможно, — это бы провалило Азефа.
Мякотин выступил с блистательной речью:
— Да, социалисты-революционеры никогда не отказывались и не отказываются от того, что именно их боевка казнила великого князя Сергея, министра Плеве, министра Боголепова, генерала Мина, губернатора Гершельмана… Партия признавала то, что было ею сделано,
— бесстрашно и открыто. И если сейчас ЦК социалистов-революционеров категорически отвергает свою причастность к попытке провести акт, то этому нельзя не верить!
Судьи дрогнули: имя Мякотина было известно многим и пользовалось серьезным авторитетом; широко, с размахом поставленная провокация оказалась на грани краха.
Помощник военного прокурора Ильин предложил вызвать в заседание суда Герасимова, как главного эксперта по революционным партиям.
Герасимов, узнав о предложении Ильина, растерялся. Его появление перед глазами родственников арестованных, адвокатуры, приглашенных, расконспирировало бы его совершенно, понудив отойти от дел; не отойди сам, бомбисты наверняка разделаются в течение недели — он не государь или там Столыпин, которых стережет сотня филеров; разнесут на куски, хоронить будет нечего.
— Хотите, чтобы меня кто-нибудь заменил в этом кабинете? — мягко улыбнувшись, вздохнул Герасимов. — Чем я вас прогневал?
— Да господи, Александр Васильевич, как можно?! — Ильин искренне удивился. — О чем вы?
— О том, что появись я в публичном месте, головы мне не сносить. Нет, нет, я ничего не боюсь, человек я одинокий, существую, а не живу, но ведь чувство долга-то во мне вертикально, им и определяю все свои поступки…
— Хорошо, хорошо, все понимаю, — по-прежнему волнуясь, ответил Ильин. — Но мы ведь можем провести выездное заседание, прямо здесь, в здании охраны, на Мойке! Родственников не пустим, только одни адвокаты! Иначе дело повиснет! Провал!
Герасимов перекрасил волосы и надел черные очки; показания давал, сидя на стуле и положивши «больную» ногу на спинку стула, стоявшего перед ним, — адвокаты могли видеть лишь его затылок; подсудимых он не боялся, знал, что большинство повесят, а остальных укатают на каторжные работы — оттуда не выходят…
Правозащитник Маклаков демонстративно вышел из зала заседания, когда Герасимов потребовал, чтобы ЦК эсеров предъявил военному суду протоколы, в которых есть записи о том, что акт против царя и Столыпина отменен раз и навсегда; либеральная пресса улюлюкала: «Правосудие в охранке»; тем не менее Синявский, Наумов и Никитенко были повешены на Лисьем Носу седьмого сентября девятьсот седьмого года; остальных закатали в каторгу; перед казнью Наумов плакал и молил о пощаде: «Мне лично Александр Васильевич обещал помилование, господа! Пригласите его сюда! Я хочу посмотреть ему в глаза»; Синявский брезгливо поморщился: «Как вам не совестно, Наумов! Не унижайте себя перед палачами! Вы же доставляете им лишнюю радость!»
… Через неделю после той достопамятной ночи, когда Азеф вновь начал раскручивать дело террора, боевики убедились, что на этот раз все кончится успехом — так серьезен и продуман был план цареубийства.
Азеф в сопровождении адъютанта Карповича (в свое время он — по поручению эсеров — убил министра Боголепова; поскольку был тогда еще зеленым юношей, вместо казни получил двадцать лет каторжных работ в рудниках; организовали побег, примкнул к боевикам) изучал маршруты следования царского поезда, вышагивал проспекты, по которым двигался кортеж Николая, когда тот посещал северную столицу, высматривал проходные дворы, заставлял боевиков репетировать каждое движение, шаг, жест; дело двигалось к концу, как случилось непредвиденное: молодой филер с цепкой зрительной памятью увидел на Невском разыскиваемого департаментом Карповича, вместе с городовым схватил его и приволок в охранку.
Как раз в это время Герасимов говорил по телефону с Царским Селом:
— Нет, государю завтра ехать в город нельзя. — Голос его был звенящим, приказным (по просьбе Столыпина царь согласился во всем следовать советам Александра Васильевича: «гроза бомбистов, знает свою работу, все развивается по плану, однако мы не смеем рисковать жизнью вашего величества»). — Его величество может прибыть в столицу лишь завтра, после полудня. (В это время Азеф уберет с улиц своих изуверов, все договорено заранее.)
Герасимов испытывал острое ощущение собственного могущества, когда по одному его слову изменялись государственные планы, переносились встречи с министрами, высшими сановниками империи, главами посольств; один его звонок — и все насмарку; ох и радость же быть всесильным, ох и счастье!
