Лев Портной - Акведук на миллион
Я размахнулся, насколько позволяла гондола, и швырнул якорь, или, как назвала его Алессандрина, гайдроп. Он полетел вниз и должен был упасть явно чуть в стороне от дороги. Веревка разматывалась за ним. Не дожидаясь, пока он достигнет земли, Алессандрина перешла к другому борту и сняла второй гайдроп. Я проделал и с ним уже понятную операцию, обрадованный тем, что приношу хоть какую-то пользу.
Оба гайдропа зацепились за деревья, веревки натянулись, и розьер устремился вниз. В эту минуту появилась открытая бричка. Пара лошадей бежала неспешной рысью, трезвонили колокольчики. Развалившись на сиденье, дремал укрытый медвежьей шкурой путешественник. Сверху я видел его черную треуголку. Ямщик весело насвистывал.
Решив, что силы мои вполне восстановились, я взял трубу и дунул в нее изо всех сил. Над лесом раздался рев. В оркестре роговой музыки каждая труба берет только одну ноту. Бог не наделил меня способностью к музыке, и я не знал названия ноты, издаваемой этой трубой, но решительно этот звук придумал сатана. Уж точно не ангелы.
— Что ты делаешь?! — одернула меня графиня.
— Веселюсь! — ответил я.
Ямщик глянул вверх. Я протрубил еще раз и помахал рукой.
— Матерь божья! — завопил мужик и натянул поводья.
Лошади заржали и остановились. Путешественник скатился с сиденья. Он успел высвободить руки из-под медвежьей шкуры и, придерживая треуголку, нервно оглядывался по сторонам. Ямщик глядел на нас и истово осенял себя крестами.
Я же увидел, что если бричка немедленно не проедет вперед, то мы грохнемся на нее сверху.
— Пошел! Пошел! — заорал я мужику. — Что мандибулу[27] развесил?! Вперед проезжай!
Мужик не шелохнулся. Надеясь пробудить его, чтобы стеганул кнутом лошадей, я в третий раз подул в трубу. Ямщик спрыгнул с козел и бросился напролом в чащу леса. А его наниматель поднял голову и заорал истошным голосом:
— А-а-а!!!
В следующее мгновение гондола приземлилась прямо на бричку. Раздался грохот, треск, лошади заржали, откуда-то снизу доносились отчаянные вопли незнакомого путешественника. Лошади понесли, но запутались в канатах, и опустившийся шар преградил им дорогу. Несчастные животные так стремились вырваться из пут, что тяжелая гондола опрокинулась набок. Графиня вывалилась на землю, а я успел заметить, как жаровня падала прямо на Алессандрину… В последний миг я успел обхватить ее, и мы откатились в сторону.
— Повеселился? — фыркнула она, поднявшись на ноги.
— Ух ты! — выкрикнул я.
Из брички доносились нечленораздельные причитания и утробный вой котенка Розьера. Я повернулся и застал такую картину. Незнакомец в зеленом мундире какого-то финансового ведомства упал на колени и бормотал что-то несвязное, уставившись обезумевшими глазами на огромного, исполненного очей золотого льва. Лев взирал на кающегося грешника с суровым величием. Вместо треуголки на путешественнике, вцепившись когтями в его голову, восседал черный котенок.
— Эй, милостивый государь, не бойтесь. — Я взял незнакомца за руку.
Он повернулся, и тут уже я испытал шок — на меня взирала не вполне трезвая физиономия Петра Ардалионовича Рябченко. Он не мог узнать меня, поскольку в тот единственный раз, когда мы виделись, он был намного пьянее. Однако в глазах Рябченко мелькнуло некое осмысление. И я испугался: а вдруг все же узнает?! Может, он как раз из таких пьяных дел мастеров, кто пить пьет, а разума теряет куда меньше, чем кажется со стороны?
— Алессандрина, ты справишься с лошадьми? Постарайся освободить их, но чтоб не понесли! — крикнул я.
Графиня отвернулась, а я трубою для оркестра роговой музыки огрел Петрушу Рябченко по голове.
Глава 12
— Вообще-то лошадьми заниматься более подобает мужчине, — язвительным тоном заметила Алессандрина.
— Ты сама выступала за равенство полов, — возразил я. — К тому же этому господину плохо.
— А я знакома с медициной, — парировала графиня.
— Извини, я крайне ревнив.
Петрушину шпагу я на всякий случай задвинул под медвежью шкуру. Туда же забился котенок и с неодобрением наблюдал, как я обыскиваю Рябченко.
— Что ты делаешь? — окликнула меня Алессандрина.
— Нашел кое-что, — сказал я, обнаружив в кармане Петруши фляжку.
Выдернул пробку, понюхал — так и есть, водка!
— Господи, чем это его так? — воскликнула графиня, увидев кровавые ручейки, пересекавшие физиономию Рябченко.
— Не волнуйся, всего лишь кошачьи царапины.
Петруша приоткрыл глаза и пробормотал что-то нечленораздельное. Я обнял его за плечи и приложил к его губам фляжку. Он с готовностью зачмокал. Я наклонил сосуд, и Рябченко с жадностью стал поглощать содержимое.
— Чем ты поишь его? — Алессандрина заподозрила неладное и требовательно протянула руку. — Дай сюда!
Я поднес фляжку ей, она потянула носом и поморщилась:
— Это же средство для наружного применения! Протри его раны…
— Может, в Италии и для наружного! — огрызнулся я. — А в России это утешительное средство. Поверь, это именно то, что ему сейчас нужно.
Я позволил Рябченко еще раз приложиться к сосуду. Он сделал три глотка и отвалился на подушки. Я накрыл Петрушу медвежьей шкурой. Котенок Розьер, недовольный соседством с изрядно захмелевшим субъектом, выпрыгнул на землю. А мы принялись распутывать экипаж, шар, гондолу и лошадей.
— Нужно будет послать сюда людей, — сказал я. — Привести в порядок розьер и снова поднять его в воздух.
— Глупости! — фыркнула графиня. — Я должна вернуться в Санкт-Петербург. Страшно подумать, в каком скверном положении оказался профессор. Генерал-губернатор сживет его со свету. Вся надежда на княжну Нарышкину! Надеюсь, ее заступничество позволит нам унести ноги из России подобру-поздорову.
— А я? — Мой вопрос прозвучал наивно.
— Ты? — Алессандрина на мгновение задумалась и сказала: — Я попрошу княжну, чтобы она и за тебя замолвила словечко.
— Э-э-э… я не в этом смысле…
— А в каком? — приподняла брови графиня.
Уязвленный, я продолжил распутывать бричку. Затем мы сдвинули сдувающийся розьер в сторону от колеи. Благо, места свободного оказалось достаточно.
Возник спор по поводу направления движения. Графиня настаивала на возвращении в Санкт-Петербург.
— Но мне нельзя в столицу, ты же знаешь, — возразил я.
— Мы доедем до первого же постоялого двора, и там ты наймешь экипаж в Москву, а я поеду дальше.
— Лучше, если это будет почтовая изба на пути в Москву.
— Тебе лучше, а не мне! Ты должен уступить! — напирала графиня.
— Если развернемся в обратную сторону, — не сдавался я, — мы попадем на почтовую станцию, которую только что миновала эта коляска. Наверняка ямщик туда и рванул. И как мы объясним, что произошло?! А на следующей станции скажем, что подобрали этого господина, с которым неизвестно что стряслось. И там уж решай сама: возвращаться тебе в Санкт-Петербург или вместе со мною отправиться в Москву.
— Да, но как быть с подорожными?
— Полтину на лапу почтовому комиссару — и обойдемся без бумажной волокиты, — отмахнулся я.
— Ладно, будь по-твоему, — согласилась графиня.
Эти слова она произнесла со скрытым раздражением, словно потакала прихоти, недостойной благородного господина. Тем же неприязненным тоном, не глядя на меня, графиня добавила:
— И не забудь трубу для оркестра роговой музыки. Хотя бы старого рогоносца порадуем.
— Да уж, — хмыкнул я. — Дмитрий Львович потешится, когда узнает, какой эффект произвел сей музыкальный инструмент.
Я закрепил трубу вместе с сундуком Петруши, а сам занял место ямщика. Алессандрина уселась на сиденье рядом с пьяненьким Рябченко. Мы тронулись в путь. Изрядно помявшийся исполненный очей лев с сожалением глядел куда-то поверх деревьев. Бедный, бедный профессор Черни!
— Обожди! — неожиданно спохватилась графиня.
Я остановил бричку и обернулся: Алессандрина высматривала нечто, оставшееся позади. Я привстал на козлах и увидел котенка, бегущего за нами. Он вспрыгнул на бричку, мяукнул с благодарностью и устроился на коленях графини. А затем посмотрел на меня. «Этого я никогда не прощу», — говорили его глаза. Алессандрина принялась чесать его за ушами, а меня, все еще расстроенная тем, что мы едем прочь от Петербурга, даже взглядом не удостоила.
Мы продолжили путь. Я уговаривал себя не оборачиваться и не разговаривать с графиней. С раздражением думал о том, куда пропала та обворожительная барышня с розовой шалью. Меня не покидало чувство, что графиня де ла Тровайола попользовалась мною, как продажной девкой. Удовлетворив похоть, она еще в воздухе держалась так, словно я был мелкой нелепицей, немного мешавшей ее научным изысканиям.
Терпения моего хватило на четверть часа. Я не имел понятия, сколько верст до ближайшей почтовой станции. Молчание угнетало.
