Леонтий Раковский - Генералиссимус Суворов
– Матушка барыня, это не моя постель, - оправдывался ни в чем не повинный Прохор.
– А чья же?
– Барина.
– Какого барина? Что ты вздор мелешь? - накинулась Варюта.
– Нашего, молодого барина, Ляксандры Васильича!
– Ты лжешь, негодяй!
– Вот крест святой, не лгу! - крестился на образа Прохор.
– Ну, все равно - чья бы ни была, ей здесь не место! Убирай вон эту дрянь! - сердито сказала барыня, подбрасывая носком туфли маленькую жесткую подушку Александра Васильевича.
Прохор уже собрал в охапку сено, когда на крик явился сам Суворов.
– Я, Варюта, солдат, а не барин-лежебока!-строго сказал он жене.
– А я не за солдата выходила замуж, а за генерала,- возмутилась Варюта.- Какой же генерал спит эдак, на полу, на сенной трухе?
Суворов не переносил прекословия. Он совсем прикрыл глаза и без того низко опущенными веками и глухо сказал:
– Меня, сударыня, поздно переучивать!
И, обернувшись к Прохору, который все еще держал в руках злополучную охапку сена, не зная, что с ней делать, крикнул:
– Тебе говорят, клади на место!
Обозленная Варюта выбежала из комнаты.
Это была их первая стычка.
Два дня супруги не говорили друг с другом. Василий Иванович пытался мирить их, но напрасно: у обоих супругов был неуступчивый характер.
Дело обошлось как-то само.
Однажды Василий Иванович, встав поутру, хотел поговорить с Сашей о разных хозяйственных делах. Старик заглянул в комнату к сыну. Сашенька был уже на ногах - он всегда вставал очень рано: сидел у окна и читал "Описание жития и дел принца Евгения Савойского". Но в комнате он был не один: в углу, на Сашиной спартанской постели, занимая собою все его сено, сладко спала, завернувшись в голубое атласное одеяло, дородная Варюта.
Мир был восстановлен.
С этого дня Варюта не возражала против жесткого мужнина ложа, и каждый спал у себя в комнате.
Да Варваре Ивановне спать в одной спальне с мужем было и неудобно - муж вставал еще до света, а она просыпалась, когда уже давно отблаговестили во всех церквах к обедне.
Пока Варюта спала, весь этот беспокойный, шумливый курятник, все эти девки-горничные не тревожили Суворова. Он в тиши мог спокойно читать, думать о войне, о походах, о славе. Но как только просыпалась жена, весь дом ходил ходуном. Тотчас же начинались хлопанье дверей, беготня, суета, шум. Было похоже, точно в крепость ворвался неприятель.
Варюта хлестала девушек по щекам, за дверью всегда кто-либо сдержанно плакал.
Все это выводило Суворова из равновесия. В службе он был так же строг к солдатам, как и к самому себе, но избегал шпицрутенов и сам никогда не мог бы ударить безоружного.
Варюта просыпалась и тут же, в постели, пила кофе. Куда девалась парадная чистота и опрятность первых дней, первой недели замужества!
Неряшливость Суворову была хуже всего. Он во всем любил чистоту и порядок. Он от каждого солдата требовал опрятности, сам был чист и аккуратен, а жена не мылась по неделям.
Александр Васильевич пробовал урезонивать жену, но, кроме скандала, ничего из этого не получалось.
"Вот выбрал папенька! Знатного роду, а такая, тетёха!"-думал иногда он.
И, наблюдательный, он прозвал ее в уме "фаготом"- за всегдашнюю крикливость.
Суворов уже месяц был женат, но все никак не мог привыкнуть к этому. Каждый день повторялась старая история: когда Суворов утром видел в своих, с детства родных комнатах какую-то чужую румянощекую, полную женщину, он думал одно и то же:
"Когда же уедет эта гостья?"
Он не привык к семейной жизни, не любил спокойно сидеть на одном месте. Это было выше его сил.
С женщинами Суворов до этого сталкивался мало. Мать Александра Васильевича умерла, когда ему шел четырнадцатый год. С сестрами Саша не водился - они были значительно моложе его, да к тому же он все дни просиживал за чтением: у отца в комнате стоял большой шкаф, набитый военными книгами.
Потом, с пятнадцати лет, началась военная служба. Ну, еще; в лагере или на походе ущипнуть за мягкий бок какую-нибудь смазливую маркитантку, посмеяться и пошутить - это куда ни шло солдату. Это, по всей вероятности, не считал, для себя непозволительным ни Тюреннь, ни Монтекукули. Но жить вот так, как он теперь, - байбаком, держась за женин салоп, - слуга покорный!
"Совсем обабился! Халата и трубки только недостает!" - сердито фыркал Суворов, вышагивая по комнате.
Александру Васильевичу не сиделось на месте.
Однажды он встретил в городе знакомого штаб-офицера из штаба графа Румянцева, которого Румянцев прислал в Москву по каким-то делам.
Штаб-офицер рассказал, что граф намеревается весной перейти Дунай и пробиться за Балканы, чтобы поскорее окончить эту войну, которая тянется вот уже шесть лет.
Это известие всполошило Суворова.
На следующее утро Суворов принял решение: сегодня же, не откладывая, ехать к армии.
– Вели запрячь тройку! - сказал он Прошке. Варюта еще нежилась в постели, когда муж, в плаще и треуголке, пришел к ней проститься.
– Ну, Варюта, оставайся здесь с батюшкой, живите с богом, а я - поеду!
– Куда же ты, Сашенька? Погоди, я тотчас встану, поедем вместе!
– Я к армии еду. На войне бабам - какая ж работа, помилуй бог! усмехнулся Суворов.
Он поцеловал жену, которая от изумления не могла выговорить ни слова, и вышел из комнаты.
Когда он пришел к отцу, старик развел руками:
– Без сборов, ничего вчера не сказал. Раз-два - и в такую дорогу?
– Так, по-солдатски, раз-два и надо, папенька! Какие же у нас сборы? Треуголка да палаш - вот и весь сбор наш! Армия не ждет. И так загостился! весело сказал Александр Васильевич.
– А жена-то как? - спросил отец.
– Уповаю на вас, папенька. Посмотрите за ней! - ответил он, целуя худую отцовскую руку.
Суворов был рад, он был счастлив, что наконец-то снова едет туда, куда зовет его сердце.
Путь лежал на юг, к Дунаю, к армии графа Румянцева.
Путь лежал к победам и славе.
Глава пятая
КОЗЛУДЖИ
Последнюю баталию в турецкой
войне выиграл я при Козлуджи.
Суворов
I
Солдаты в узких, прусского покроя мундирах и тяжелых треуголках изнывали от жары. Июньские дни в Валахии были томительно жарки, и пехотинцы, идучи, обливались потом. Голова казалась тяжелее ранца, в висках стучало. Во рту пересохло - не хватало слюны. Губы запеклись. Лица стали темно-багровыми, а у иных - землистыми. Более слабые, недавно попавшие в армию, нехожалые еще рекруты падали на дороге от жары и изнеможения. В шеренгах не было ни говора, ни смеха. Все думали об одном - о воде.
В самый полдень генерал Каменский сделал на час привал, но и в этот час немногим удалось отдохнуть.
Желтая генеральская коляска (генерал-поручик Каменский страдал грыжей и не мог ездить верхом) остановилась у белоснежного мраморного фонтана, они уже не раз встречались на пути.
После того как напился сам генерал, денщик Егор налил самовар и все фляги, а кучера напоили генеральскую тройку,- фонтан тотчас же облепили сотни людей.
Сначала кинулась к нему ближайшая часть - батальон егерей, а потом, прослышав о воде, поспешили все: пехотинцы, артиллеристы, конница. В одну минуту у фонтана образовалась громадная толпа. Шум, крики, давка. Офицеры расталкивали солдат, гусары оттирали лошадьми пехоту, казаки выжимали гусар.
– Ишь, лезут-то. Другому ничего не достанется, а пузо хорошо намнут! смеялся генеральский денщик, глядя на шумевшую, волновавшуюся толпу.
И весь этот час, что простояли на отдыхе, толпа у фонтана не редела. А когда по команде все стали в ружье и корпус с сожалением прошел мимо вожделенного источника, в размешанной грязи у фонтана остались несколько пуговиц, осколки разбитой бутылки, какой-то ремешок, грязная тряпка и тысячи следов человеческих ног и лошадиных копыт, пробивавшихся к прозрачной студеной воде.
Но даже и те счастливцы, которым удалось хоть разик глотнуть воды, уже через несколько минут снова продолжали томиться от жажды. Люди не могли дождаться следующего привала. С тоской поглядывали на небо.
– Хоть бы господь дождичка послал!
Но небо было безоблачно. Солнце палило без устали. И по-прежнему мокла под ранцем и тяжелым ружьем спина, а из-под треуголки тек по щекам пот. Распахнуть мундир или снять ненавистную треуголку было невозможно: каждую минуту мог налететь сам командир корпуса генерал-поручик Каменский, который и на походе не давал солдату никакой поблажки.
Желтая генеральская коляска то и дело съезжала в сторону с дороги и останавливалась, пропуская мимо себя ряды солдат, или обгоняла медленно тащившуюся пехоту и пушки.
Как только генеральская коляска сворачивала с дороги в степь, по рядам солдат проносилось;
