Ольга Михайлова - Плоскость морали
— Так его обманули? — Елена просто не могла поверить, чтобы такого мужчину можно было обмануть, но Нальянов действительно избегал женщин, она видела это, и слова Дибича звучали правдиво. — Тётя почему-то настроена против него, из-за матери, — еле слышно пробормотала она.
Сидя с ним рядом, Елена теперь рассмотрела этого атташе поближе. Ничего неприятного в нём не было: любезен, неглуп, недурён собой. Домогательства Дибича в Варшаве она отвергла потому, что он, по её мнению, в подмётки не годился Юлиану Нальянову, да и не мог ведь он сам не понимать, что ему нелепо даже сравнивать себя с Нальяновым? Но, в принципе, он недурён, решила она.
* * *Юлиан Нальянов на следующее утро встречал в тёткином доме своего брата, пожаловавшего ещё до девяти утра. Юлиан завтракал и знаком пригласил Валериана разделить с ним трапезу, сжевал гренок и деловито осведомился:
— Ты навёл справки?
— Пока узнал немного. — Валериан, который явно в эти дни отоспался и выглядел намного бодрее, не отказался от кофе и намазал гренок мёдом. — Леонид Осоргин, тридцати шести лет, коллежский секретарь из канцелярии Управления градоначальника, помолвлен с Елизаветой Шевандиной, девицей двадцати восьми лет. В принципе, то, что ты заметил, соответствует действительности. Он на хорошем счету в управлении, с подпольем не связан, однако любит либеральную болтовню. Его брат Сергей, двадцати девяти лет, служит в департаменте железных дорог, не на хорошем счету, но и увольнение ему не грозит. Тут, отметь — устроен по протекции Даниила Дибича. В подполье, Тюфяк говорит, он не в авторитете, всегда на вторых ролях, в общем, статист. На его квартире есть возможность отсидеться разыскиваемым и хранить оружие, там же, видимо, хранили и типографские шрифты.
Он откинулся в кресле и продолжил.
— А что он собой представляет, про то Тюфяк рассказал смешную вещь. Шмон тут недавно на весь Питер стоял из-за того, что одна их баба революционная в лавке заказ на газетную бумагу крупный сделала, да прям на «хату» после пошла. Вот по дворникову донесению жандармы и пришли с утра с облавой. Типографию взяли. Так Желябов, Тюфяк говорит, орал как резаный, что без типографии они немые, все, дескать готово к делу: дома сняты, динамит на месте и ничего нельзя изменить, и тут… конец. У него дружки и спрашивают: «Почему, мол, конец? После объявим, что это мы…» В России нет никакого «после», завопил Желябов. «Самозванцев, кричал, полно не только на трон, но и на Голгофу! Даже если царя грохнем, пока будем восстанавливать типографию, найдётся дьячок-семинарист или псих-Осоргин, который добровольно возьмёт на себя крест цареубийцы. На Марсовом поле его публично прогонят через строй шпицрутенов, в историю войдёт, а нас, настоящих борцов, тем временем тихо переловят и так же тихо постреляют по застенкам без всякого шума — тем всё и кончится. Ты же знаешь этого гада Дрентельна — на такие штуки он большой мастер…» Вот как они на Осоргина смотрят.
Юлиан неожиданно весело расхохотался, — до того, что на глазах выступили слезы, и долго покатывался со смеху. Наконец успокоился и, все ещё улыбаясь, спросил.
— Насколько я это понимаю, чем ниже ты стоишь в организации, тем больше рискуешь, а чем выше поднимаешься в иерархии, тем реже приходится голову подставлять, да? Забавно. А что известно об остальных?
— Ванда Галчинская и Мария Тузикова — студентки Женских курсов, обучаются стенографии, — начал деловым тоном Валериан. — Мария никогда не отличалась ни родовитостью, ни образованностью, это полная противоположность интеллектуальным барышням из хороших семейств, которые, закусив удила, ринулись сдуру просвещать народ. Но эта тоже начиталась Чернышевского и ушла от мужа, да-да, — кивнул он, заметив ошарашенный взгляд братца, — Тузикова она была в девичестве, по мужу — Нифонтова, но ушла к любовнику и снова взяла девичью фамилию. Однако любовник исчез, а она записалась на курсы стенографии, подружилась с курсистками, а там возникли и таинственные пропагандисты с запрещённой литературой — полный романтический набор для восторженной дурёхи. Поначалу она оказывала пропагандистам… — Валериан замялся, — м-м-м… разные мелкие услуги. Простая, малоинтеллигентная девушка, она, конечно, как говорил один её коллега, «больше по чувству, чем теоретическому пониманию, тяготеет к социализму». Чувство социализма… Мне понравилось. На самом деле, Тюфяк сказал, что она распробовала «мелкие услуги», и они ей понравились.
— Валье, — укоризненно проронил Юлиан и, заметив, что брат поднял на него глаза, сказал, — я видел этих особ на похоронах, и всё понял. Надеюсь, и ты поймёшь меня. Я с ними дела иметь не желаю. Отец хотел воспитать из нас верных слуг империи, готовых защищать её до смерти. — Он поднялся. — До смерти я защищать её готов. Но не до сифилиса, Валье. Проваленный нос — это мерзость. Кроме того, будет очень трудно уверить отца, что я подхватил люэс на службе империи.
— Девицы экзотичны, да, но что делать? — Брат Юлиана спокойно глотнул из чашки пахнущий имбирём и аравийским ветром кофе, сладостный и возвышающий, как право первой ночи. — Ты думаешь, всё так ужасно?
— Рискнуть проверить? — ехидно спросил Юлиан, на что Валериан просто вздохнул и развёл руками.
Потом он снова заговорил.
— При этом мадемуазель Тузикова обладает любвеобильностью Мессалины, но и только, а вот мадемуазель Галчинская… — Валериан замялся.
Юлиан завёл глаза в потолок.
— Ладно уж, выкладывай… Неужели вроде Перовской? Ты слышал, кстати, рассказ Художника? Он говорил, когда в Херсоне они делали подкоп под банк, работа была адская: задыхались от удушья, в ледяной воде, подтекавшей отовсюду, рыли сутки напролёт. Из чёрного отверстия подкопа тянуло леденящим холодом, мраком, смрадом и тишиной могилы. Свеча гасла, из земли шли зловонные миазмы, воздух был отравлен, невозможно дышать. Недоставало сил проработать и десяток минут. Так вот Перовская скинула блузку, юбки, панталоны и, оставшись в одной рубашке, чулках и башмаках, встав на четвереньки, поползла вниз по галерее, волоча за собой железный лист с привязанной к нему верёвкой. Через пять минут верёвка задвигалась: пора было вытягивать нагруженный землёй железный лист. Лист за листом шли вниз, пустые втягивались обратно в подкоп. Мужчины только переглядывались: она работала третий час без отдыха! Наконец из подкопа показались облепленные глиной чёрные чулки, и она выползла наружу — в насквозь промокшей рубашке, с покрытыми глиной волосами, чёрным лицом и мутными глазами.
— Милая девочка.
— Да, в их компании именно ей в случае прихода полиции поручали выстрелить в бутылку с нитроглицерином, чтобы взорвать всё и всех. У любого из этих прирождённых убийц могла бы дрогнуть рука, а у неё нет, это знали все. При этом она тоже слаба на передок и возбуждала в мужчинах, как с ужасом признавался Тюфяк, какое-то патологически-покорное вожделение, род животной похоти, и каждый под ней чувствовал себя бабой…
Валье переглянулся с Юлианом, глаза их на мгновение встретились, и оба почему-то побледнели и умолкли.
— Ладно, так что Галчинская-то? Такая же? — нарушил наконец молчание Юлиан.
— Ну, в их организации постельная разборчивость считается отжившим предрассудком и проявлением глубочайшего недружелюбия к товарищам по борьбе. Все девицы охотно угождают в постели любому товарищу. Люди это раскрепощённые, никто не верит в Бога, значит, и таинства брака быть для них не может, — Валериан вздохнул. — Что до Галчинской, а она, кстати, генеральская дочь, то да, распутство стало причиной её давнего разрыва с семьёй и ухода из дома в революцию. Но до Перовской ей далеко. Ей ничего серьёзного пока не поручают, однако есть нюанс. Все эти «революционерки» обычно или любовницы психопата-революционера, или женщины, пытающиеся обратить на себя внимание любым способом. Ведь в этой среде женщина может претендовать на мужчину в открытую. При этом они фанатичнее мужчин, отличаются большей стойкостью и не склонны к самоанализу, что раз усвоили, того держатся до конца. Но… — он снова замялся. — Есть и некий процент просто ненормальных. Галчинская некоторое время назад наблюдалась у врача. Род истерии или эпилепсии, — выговорил он наконец.
— И её-то ты мне предлагаешь заставить выдать своего нынешнего любовника? Или я должен, по-твоему, заменить его? — Юлиан прищурился.
Валериан бросил на брата быстрый взгляд. Вздохнул.
— Нам нужен Француз или повод для ареста Галчинской, — напрямик сказал он.
Юлиан с сомнением покачал головой.
— У каждого артиста — своё амплуа. Я могу прикинуться парижским пшютом, английским коммивояжёром или русским барином, но притвориться бомбистом у меня не получится. В кругах, где вращаются Осоргины и Галчинские, такие как я — изгои. Тем более старший Осоргин видел меня в поезде в купе первого класса, а на похоронах — с отцом. Не настолько же он дурак, чтобы два и два не сложить. Нет, всё это, увы, невозможно.
