Дэйл Фурутани - Смерть на перекрестке
— Боги милостивые, хорошо-то как! — простонал Кадзэ наконец.
Банщица не ответила. Промолчала, сумрачно глядя куда-то в сторону.
— Отменное здесь офуро, — сделал Кадзэ новую попытку завести разговор.
— Да, неплохое, — пробормотала наконец прислужница, но так тихо, что он еле-еле разобрал ее ответ.
Кадзэ прикрыл глаза, откинул усталую голову на край ванны.
— Твой господин, должно быть, тоже без ума от этого офуро?
И снова банщица промолчала, делая вид, что все ее внимание поглощено подкладыванием поленьев в медную жаровню.
— Ему что — не нравится?! — изумленно вопросил Кадзэ.
Прислужница ответила — вновь еле слышным шепотом, так тихо, что Кадзэ пришлось вытянуть шею в ее сторону, чтоб разобрать слова:
— Не слишком-то часто светлейший князь в баню захаживает…
Японец, который имеет возможность сходить в баню и не использует ее?! Сама мысль об этом представлялась Кадзэ дикой, абсурдной. Он резко замолчал. Призадумался — что нового добавляет эта неожиданная деталь к образу здешнего князя? Непонятно. Но быть может, Манасэ — сторонник «голландской веры»[10], запутанного клубка религиозных правил и предрассудков, которым столь сильно дорожат дурно пахнущие европейцы? Не то чтоб сам Кадзэ когда-нибудь видел хоть одного из этих странных созданий, однако всем и каждому известно, что на частые купания, пристойные для нормальных людей, у них цивилизованности явно не хватает. Высокие волосатые западные варвары приплывали в землю Ямато издалека и приносили с собой нелепые и фантастические обычаи своей родины. Уважающему себя человеку стыдиться бы следовало того, чем эти чужестранцы гордились! Кадзэ слышал о них такие истории, что попеременно то изумлялся до невозможности, то передергивался от отвращения. Европейцы слыли известными лжецами — поневоле задумаешься, в своем ли уме тот, кто верит в их глупые сказки или копирует их бредовые обычаи! Однако среди приближенных Токугавы Иэясу есть несколько чужеземцев, да и раньше ни Нобунага, ни Хидэёси не чурались дружбы западных варваров. Кадзэ, впрочем, подозревал, что чужеземцев просто держат за забавные игрушки вроде как собак или кошек необычных — для развлечения.
Он попытался было как-то разговорить молчаливую банщицу, дабы узнать побольше об обычаях замка Манасэ, но безрезультатно, — женщина лишь несколько раз пробурчала что-то вовсе не внятное да еще изредка кивала. Что поделаешь, Кадзэ уже привык — с ронином люди обходятся куда менее почтительно, чем с высокопоставленным самураем. Крестьяне паршивые — и те не спешили склоняться перед ним до земли, даром что ронин — самурай не хуже прочих. Но упорная неразговорчивость этой прислужницы настораживала — ох, чуяло его сердце, тут не грубость, а нечто совсем, совсем иное.
Впрочем, когда Кадзэ приказал принести ему медное зеркало, банщица повиновалась без звука, и он принялся мрачно изучать ущерб, нанесенный своей физиономии. В общем, ничего страшного. Кое-где припухлости, кое-где — синяки, но сразу видно — работа жалких любителей. Вот ничтожества, избить человека — и то не умеют! Случалось ему бывать в настоящих драках, получать такие удары, что потом неделю шевельнуться невозможно было, — однако и из таких переделок он неизменно выходил победителем.
Кимоно, что подала ему банщица, было густого, прекрасного синего цвета[11], а спину его украшало белоснежное изображение журавля. Такой рисунок нелегко получить — надо сначала выложить задуманный орнамент на ткани специальной пастой, чтоб защитить его от основного окраса, а уж потом опустить ткань в глиняный чан, до краев заполненный индиго. В чане ткань оставалась неделями, пока до последней ниточки не принимала ровный сапфирово-синий оттенок, сравнимый лишь с темной лазурью глубочайших горных озер или волн Японского моря. И лишь потом вынимали и счищали защитную пасту. Результат — изысканный белый рисунок или орнамент на синем фоне. А на этом кимоно рисунок выполнен поистине изумительно. Можно рассмотреть, почитай, каждое перышко журавля — священного символа долголетия и процветания.
Одежду самого Кадзэ, простую, неброскую, однако удобную, унесли, чтоб вычистить. Тоже нелегкое дело — сначала распороть все швы, потом по отдельности выстирать каждую деталь кимоно и хакама в речке, потом накрахмалить, натянув на специальные рамки, а уж после высушить и сшить все заново. И новую подкладку станут делать точно по выкройкам, снятым со старой, — чтоб не морщила при носке.
После бани его снова покормили, но на сей раз легко — только супом мисо, вареным рисом да соленьями. И уж только потом препроводили наконец пред ясные очи светлейшего Манасэ. Идя за девчонкой-служанкой, Кадзэ поглядывал по сторонам и в итоге пришел к выводу, что хороший ремонт замку очень бы не помешал. Несколько черепиц держались на кровле, как говорится, на честном слове — вот-вот свалятся. Да и среди седзи крытых галерей хватало дырявых, кое-как заплатанных листками грубой бумаги. Нет, видно, сколь ни роскошны старинные одежды князя Манасэ, сколь ни прекрасны неописуемые костюмы, в которых он представляет пьесы но, а провинцию, коей он правит, процветающей не назовешь.
Служаночка провела Кадзэ в комнату на восемь татами, служившую князю Манасэ кабинетом. Там было темно. Кадзэ с удивлением заметил на окнах не бумажные седзи, а тяжелые деревянные ставни. Ставни были задвинуты неплотно, сквозь узкие щели пробивались тонкие полоски света. Похоже, нравилось Манасэ жить в постоянном полумраке. Сидел он на высокой подушке «дзабутон», а на полу перед ним лежал, разложенный, длинный бумажный свиток. Кадзэ сразу же понял — свиток тот очень древний, да и написан он не иероглифами, а хираганой — изящной слоговой скорописью, которой в старые времена так любили пользоваться знатные дамы.
Кадзэ опустился на татами — против Манасэ, но на почтительном расстоянии.
Не поднимая головы, князь негромко спросил:
— Случалось вам читать «Повесть о Гэндзи»?
— Случалось. Но много лет прошло с тех пор.
— И что скажете о прочитанном?
— Госпожа Мурасаки была гениальна.
Манасэ взглянул удивленно. Рассмеялся — словно колокольчик прозвенел. И прикрыл рот рукой, точь-в-точь — юная дева. Надо же, подумал Кадзэ, а Манасэ и зубы чернит, как придворные кавалеры императорского двора или замужние женщины. Его, самурая, современного человека, изумлял и почти шокировал этот загадочный провинциальный князь, поддерживающий в глуши моды, манеры и стиль древнего Киото. Что-то в этом неуместное было, неестественность так и била по глазам.
— Женщина?! Гениальная женщина?! — Манасэ выдал еще один звенящий смешок. — Полагаю, мне ни разу еще не доводилось слышать, чтоб кто-нибудь называл женщину гениальной!
Кадзэ наблюдал. Присматривался. Изысканно красивое лицо Манасэ покрывал тончайший слой рисовой пудры. Настоящие брови сбриты, высоко на лбу нарисованы черной тушью квадратики фальшивых[12]. М-да…
— Я сужу о госпоже Мурасаки по ее творениям, а не по признакам пола. Сколь мне известно, шестьсот лет прошло, а ни один мужчина так и не написал книги о жизни человеческой, столь же увлекательной и полной страстей.
Манасэ кивнул:
— Если взглянуть с этой стороны, вы, пожалуй, правы. Я постарался найти и прочитать все, что написано было о придворной жизни той эпохи, и, знаете, как-то снова и снова возвращаюсь к «Повести о Гэндзи». Несомненно, если и могла существовать гениальная женщина, то это, конечно, госпожа Мурасаки. Странно только, что подобное определение даете ей именно вы.
Кадзэ промолчал.
Манасэ свернул свиток и сменил тему:
— Вы, очевидно, еще и большой поклонник театра но?
— Был некогда, в молодости. Однако и не сказать сразу, сколько лет прошло с тех пор, как мне в последний раз удалось посмотреть какую-нибудь пьесу но. Именно поэтому я испытал столь невыразимое удовольствие, наблюдая давеча за вами.
— Как же удалось вам столь легко догадаться, что тем актером был я?
— Исполнителю пьес но надлежит двигаться плавно и грациозно. Походка у него особенная, ни с кем не спутаешь. Пока вы изволили репетировать танец из «Додзедзи», я довольно долго за вами наблюдал. Вы вошли в зал суда — и что же? Я увидел ту же самую походку!
Манасэ снова зазвенел смехом:
— Узнавать человека по походке? Весьма полезное, должно быть, умение!
— На поле боя — несомненно, и даже очень. Видишь кого-то издали — и сразу же понимаешь, кто он таков.
— Но однако, разве не проще понять это, всего лишь взглянув на герб у него на шлеме?
— Увы, не всегда. Человек может надеть и чужой шлем. И герб на нем далеко не всегда соответствует имени воина, носящего этот шлем. На войне это и вовсе обычная уловка — кто-нибудь из воинов надевает шлем военачальника, дабы обмануть и запутать врага.
