Саймон Моуэр - Евангелие от Иуды
— Лео, — пробормотала Мэделин, по-прежнему прижимаясь к его груди, — что мы будем делать? Что же нам c тобой делать?…
Малярия — 1943
Она рассказывает Лео о своем детстве, о том, как она жила в моравском городе Махрене близ Бухлова. Она боком сидит на краю кровати, опершись на подушку; она обнимает ребенка за плечи, поигрывая прядью его волос Мальчик слушает ее, широко раскрыв глаза, как будто она рассказывает сказки, предания глубокой старины, и в лесах на взгорье Хриба (она запросто произносит корявое славянское название) действительно есть волки, дикие вепри и гномы Еще там, среди деревьев, высятся огромные черные замки. Она описывает сказочный мир, утраченный мир, что продолжает жить лишь в воспоминаниях и на кинокадрах, мир лошадей и экипажей, света ламп, мир долгих зимних вечеров, когда целые деревни были изолированы друг от друга и от города снежными заносами; она рассказывает сыну о доме, где она родилась и жила до замужества: «Мы называли его Zamek. Говорят, сам генерал-фельдмаршал Кутузов останавливался там накануне битвы при Аустерлице. О, это было великолепное жилище! А какие там были сады! Сады с павлинами, питомником, в котором выращивали деревья, фуксарием — любимым детищем папы. Он всегда говорил, что каждый человек должен найти себе занятие по душе, и выращивание фуксий стало его основным хобби. А мы прятались в питомнике, мы с твоим дядей. И нас искали по нескольку часов, да так и не находили…» Волна слов спадает, и место детских фантазий занимает память взрослого человека.
«А в 1926 году я познакомилась с твоим отцом. Мы были в Мариенбаде. Мы раньше ездили в Мариенбад на воды по четыре раза в год. Папа говорил, что предпочитает этот курорт Карлсбаду, потому что там тише и просторней. Карлсбад-в-канаве, вот как мы его называли. Комнаты мы снимали в Веймаре, куда ходили абсолютно все, и там-то я и встретила твоего отца…»
Все меняется. Мы стареем. Центр жизни — а именно, детство — рассыпается на части.
«Это было летом. Он получил отпуск в Министерстве иностранных дел и остановился у своих друзей, живших неподалеку. Понимаешь, тогда границы не имели значения. Их можно было пересекать когда угодно, и, переезжая из Баварии в Австрию, а оттуда — в Богемию, ты будто бы оставался в одной и той же стране. И я спустилась по широкой лестнице, я была такой молодой и красивой — всего шестнадцать лет! — а там был он, курил с компанией друзей, и он просто обернулся и взглянул…»
Утраченный мир. Центр не выдерживает нагрузки, Mitteleuropa[52] рассыпается на части.
«…наши прогулки по Колоннаде, когда мы пили воду и смеялись над ее ужасным вкусом — ржавчина, она отдавала ржавчиной или кровью, как бывает, если порежешься и присосешься губами к ране, — концерты и танцы в казино, прогулки по лесу — нас сопровождала моя тетка, дуэнья — о, какие же это были деньки, Лео!.. Всегда светило солнце, яркое солнышко. Он посвятил мне стихи, ты об этом знал? Стихи о моем пребывании в Мариенбаде. Они назывались «Гретхен в Мариенбаде». Представляешь, каково это, когда тебе посвящают стихи?»
Так говорила фрау Хюбер своему ребенку. Zamek превратился в государственный музей с билетной кассой в сторожке у ворот; в фуксарии открыли магазин. В промежутке же случилось то, что случилось со всей центральной Европой: конец света.
— В то время все казалось совершенно безопасным. Вот что странно! Все казалось безопасным. Хотя это было самое опасное место в мире.
— Mutti, — спрашивает ребенок, не по годам развитый ребенок, чьи слова старше, чем он сам. — А что произойдет теперь?
— Что произойдет?…
— Здесь тоже начнется война?
Она смеется. Фрау Хюбер смеется. Ибо в этом городе жизнь настолько же безопасна, как и на всем континенте, погруженном во мрак; этот город служит убежищем от бомб и автоматов, этот город защищает щуплый мужчина с лицом отшельника, бегло говорящий по-немецки, — Папа Римский Евгенио Пачелли.[53]
— Конечно же, здесь война не начнется. — Но она смеется, потому что не верит в это.
Тревожная ночь, ночь пронзительных сирен и резких щелчков зенитных орудий, ночь в сопровождении нескончаемого гула бомбардировщиков, невидимых в ночи над городом. Жаркая ночь полыхающих в небе огней (вероятно, прямо над Виллой), освещающих темные улицы, церкви и дворцы подобно летним молниям. Душная, знойная ночь, в течение которой семья Хюберов проводит несколько часов в бомбоубежище под Виллой вместе с другими работниками посольства, терзаясь лишь двумя вопросами: когда и куда упадут снаряды? Зенитки беспорядочно гремят где-то в отдалении. «Этим итальянцам не хватит духу, чтобы воевать», — говорит кто-то. Происходящее кажется Лео приключением, взрослым — легким неудобством. «Это блеф, — уверяет третий секретарь, ранее работавший в Вашингтоне. — Они ни за что не станут бомбить город: католическое лобби слишком сильно, чтобы Рузвельт отважился на это».
Рапорт герра Хюбера, поданный на следующее утро, в некотором роде подтверждает сказанное.
— Бомбы не нанесли никакого ущерба, — объявляет он, входя в квартиру из своего кабинета. Его жена и сын как раз завтракают. — В общем-то, никаких бомб и не было. Фотографировали город с воздуха. Американцы. Их, похоже, интересует железнодорожный вокзал.
Она пугает, эта холодная, аналитическая война, во время которой невидимые самолеты летают в ночи и фотографируют все, что им вздумается.
— Зачем им эти фотографии? Как фотографии могут им помочь?
— Будут использовать их в качестве путеводителя, когда начнут бомбить город.
— Бомбить Рим? Но как они могут бомбить Рим? Франческо сказал…
— Этот парень понятия не имеет о том, что говорит.
Утренняя суматоха: сообщения, отъезды, уклончивые рапорты, затем опровергнутые слухи. Поступают противоречивые сообщения о ситуации на Сицилии, циркулируют сплетни о письме, отправленном Папой Римским президенту США, появляются сведения о связях членов итальянского правительства с союзниками Антанты. Среди всего этого одна из секретарш принимает по телефону будничное сообщение — сущий пустяк, прорвавшийся сквозь тревожные вести: учитель Лео заболел и не сможет сегодня прийти.
— Он ранен? — спрашивает фрау Хюбер. Бомбы, пуска и несуществующие, терзают коллективный разум города.
— Просто заболел, gnädige Frau,[54] — отвечает секретарша. — Говорит, лихорадка.
— Он сам вам это сказал?
— Судя по голосу, ему и впрямь нездоровится.
Когда она набирает номер, трубку никто не берет. Ей интересно, где стоит этот телефонный аппарат, в какой квартире, за какими закрытыми дверьми и где находится тот, кто его игнорирует.
— Прогуливает, — таков вердикт герра Хюбера. — Я никогда ему не доверял, с самого начала. Вчера ночью его напутал рейд, и сегодня он решил прикинуться больным. Как вы это называете? Филонить? — «Бы» значит «англичане». Это шпилька, тонкая провокация, обвинение: ты одной ногой во вражеском лагере.
— Лучше сказать, «манкировать», — поправляет она.
— Ах да. Конечно. Манкировать. Морской термин.[55] У вас море в крови. А мы — люди сухопутные. — Ему нравится подтрунивать над ней. Однако издевки эти — абсурд, поскольку всю свою жизнь она прожила в самом сердце Европы, в месте, равноудаленном от Атлантики и Урала, от Балтии и Средиземноморья. Море она помнит только по детским поездкам на Лазурный берег и единственному визиту в дом бабушки с дедушкой возле Брайтона. — В любом случае, раз уж синьора Вольтерры нет, ты сама можешь позаниматься с Лео, правда ведь? В конце концов, педагогические таланты тоже у тебя в крови.
Эту издевку она игнорирует, но подчиняется, усаживая сына за работу, несмотря на возражения с его стороны. Утро неспешно продолжается, телефоны звонят, люди приводят и уходят, Лео жалуется. Позже она отправляется в зал Виллы и немного играет там на пианино, в одиночестве сидя в комнате, где окна наполовину зашторены от солнца — солнца, колотящего об асфальт, как молот о медь; сверчки пронзительно стрекочут в кронах деревьев, и настырный этот звук напоминает вопли новорожденных. Вскоре после обеда, скудного и невкусного, фрау Хюбер вызывает автомобиль.
Посольская машина, выделяющаяся дипломатическими номерами, уносит ее прочь от Виллы по улице Мерулана к вершине холма Эсквилин, где под палящим солнцем стоит укрепленная мешками с песком базилика Сайта Марии Маджоре. Прохожие провожают машину взглядами, и выражения их лиц могут с равным успехом означать отвращение или простое равнодушие. Итальянцы давно привыкли не обращать внимания на чужаков. Вскоре водителю приходится остановиться, чтобы спросить дорогу. Он родом из Альта Адидже, немецкоязычного городка в Южном Тироле, и города он не знает, равно как и многих реалий итальянской жизни.
