Валерия Вербинина - Путешественник из ниоткуда
– Однако вы скрытный человек, господин Марсильяк, – сухо обронила она, когда я закончил. – Утаили от меня важную улику, самостоятельно вели расследование... Вы знаете, что вам может быть за такое? А?
Я вздернул подбородок.
– Однако и вы, баронесса, тоже о многом умалчивали, признайтесь! Прежде всего о том, что человек с поезда вовсе не был Леманном. Вам ведь сие отлично было известно.
– Допустим, – еще суше произнесла она, буравя меня глазами. – Ну и что?
– О чем еще вы умолчали? Может быть, дело вовсе не в Леманне, а в ком-то другом? А может быть, никаких чертежей на самом деле не существует и вы выдумали их для отвода глаз?
Баронесса Корф вздохнула.
– Чертежи, к сожалению, как раз существуют, – призналась она. – Именно из-за них я и оказалась здесь.
– Предположим, – поразмыслив, согласился я. – Но кто тогда тот человек, в чьем кармане оказался паспорт на имя Петровского? Ваш агент? Он следил за Леманном и Фридой Келлер? Или, может быть, выслеживал Стоянова?
Амалия Корф метнула на меня колючий взгляд.
– Ну и фантазия у вас, Аполлинарий Евграфович... Успокойтесь. На самом деле все гораздо проще. Как мы предполагаем, тот человек был сообщником немцев и поссорился с ними. Мы считали, что ему известно о чертежах... Да что там, – перебила сама себя баронесса, – ему совершенно точно было о них известно.
– Как его зовут?
– Мы не знаем, – отозвалась петербургская гостья, и в глазах ее мелькнули непонятные огоньки, которые заставили меня насторожиться. – Поймите, это дело как спутанный клубок ниток. Мы видим одну торчащую нитку, дергаем за нее и пытаемся распутать клубок, но в результате все еще больше запутывается. – Она улыбнулась, не разжимая губ. – Могу вас заверить, если бы я знала, как зовут сообщника немцев, меня бы давно уже здесь не было. Тогда бы многое прояснилось... Очень многое, – добавила она.
Я еще немного поразмыслил.
– Вчера я расспрашивал людей в Глухове, но у меня не было возможности провести обстоятельный допрос, – начал я. – Полагаю, если вы пошлете туда своих людей, они смогут выяснить немало деталей, которые ускользнули от меня.
– Может, и так, – отозвалась баронесса Корф, – но время, время, дорогой господин Марсильяк, поджимает. – Она поморщилась. – Значит, судя по тому, что вы видели, кто-то уже успел обыскать тело до нас?
– Да, – сказал я.
– И тем не менее придется еще раз как следует осмотреть его, – вздохнула баронесса. – Может быть, удастся найти хоть какую-нибудь зацепку... Не знаю, какую, но, честно говоря, я была бы рада любой. – Она повернулась к двери и возвысила голос: – Григорий Никанорович! Ваш сотрудник опять отличился. Он нашел пропавшего Петровского. Едем!
* * *Я был бы счастлив изложить в своих записках, что на теле лже-Петровского мы обнаружили нечто, что позволило нам непреложно установить его личность, после чего на протяжении десяти страниц баронесса Амалия Корф с легкостью отыскала бы пропавшие чертежи, и завершить историю сообщением о том, что каждый из тех, кто ей помогал, получил по Анне I степени[41] в награду. Однако так случается лишь в романах, где следствие на протяжении всего повествования движется только по восходящей и в конце концов завершается изобличением и более или менее искренним раскаянием преступника. В жизни же следствие – вещь скучная и зачастую пренеприятная, к тому же оно то и дело заходит в тупик, да так там и остается. Взять хотя бы нашего пассажира: ну, нашли мы его, и что это прибавило к нашим знаниям? Да ровным счетом ничего, хотя одной загадкой вроде бы сделалось меньше.
И опять стрекотали кузнечики, Амалия вполголоса разговаривала с доктором о том, что он может сообщить ей особого по поводу убитого, а Ряжский морщился, ходил по полю кругами и косился на меня чистым зверем. Парадный воротничок сжимал ему горло, исправник был весь красен, как перезревшее яблоко. Потом пошли к Онофриеву снимать показания. Урядник, узнав, что переехал уже мертвого человека, на радостях напился так, что теперь Семеновна убежала к себе и заперлась.
Был дивный вечер, лаяли собаки, кот сверкал топазовыми[42] глазами с покосившегося плетня... И опять стрекотали кузнечики, и не было им никакого дела до того, что где-то кого-то столкнули с поезда, и много-много голов мучились над тем, что они ничего не знают об этом, что знают слишком мало, что знают совсем не то, что следует, что...
– Черт знает что такое! – пропыхтел исправник.
Наконец со всеми формальностями было покончено, тело увезли, баронесса уехала вместе с доктором, а мы с Григорием Никаноровичем зашагали по дороге обратно в усадьбу. Я видел, что исправник не прочь дать волю своему раздражению, но, по правде говоря, мне не было никакого дела до него и до его чувств.
– Все хлопочете? – ледяным тоном спросил он, как только мы остались одни. – На повышение надеетесь?
Я мог бы ответить, что мне хорошо и в N, что было бы явной ложью; мог сказать, что Ряжский при своей обходительной манере получит повышение гораздо скорее меня, хоть бы все заслуги принадлежали мне... но тут мне сделалось скучно. С какой стати я должен лебезить перед ним? Потому избрал третий путь – просто промолчал.
– Нет, ну просто невозможно, голубчик! – застонал Григорий Никанорович. – У людей свадьба, радость, а вы все так и норовите влезть со своими трупами. Нехорошо-с, очень нехорошо!
– Полагаете, нужно было утаить находку от госпожи Корф? – осведомился я. – Вы всерьез верите, что ей бы это понравилось?
Почудилось ли мне или исправник и впрямь при моих последних словах как-то зябко поежился?
– Нет, я вовсе не о том, – уже не столь уверенным тоном продолжал он. – Однако на все существует своя манера... Да и приличия, наконец!
Я пожал плечами:
– Уверяю вас, никто ничего не заметил.
Григорий Никанорович вздохнул и уже без всякой злобы продолжил:
– Готов спорить на что угодно, что все уже обо всем знают. – Он покачал головой. – А Онофриеву я объявлю выговор. То буянит, то напивается, как...
– Да ведь он всегда был такой.
– Ну да, положим, верно, однако при начальственной даме, – Ряжский кашлянул, – следует вести себя пристойнее. Распустил я вас, признаться... и по головке меня за такое попустительство не погладят.
Положительно, в любых обстоятельствах Ряжский не способен думать о ком-либо, кроме себя самого! Я отвернулся.
– Вы, кажется, к Марье Петровне переехали? – спросил исправник через некоторое время.
– Да, – сказал я.
– И много у нее сейчас постояльцев?
– Человек двадцать наберется, наверное, – отозвался я.
– Да уж, нелегко женщине одной управляться с такой гостиницей, – вздохнул Ряжский. – Вы знаете, она даже на свадьбу не смогла приехать. То есть я ей предложил... – он слегка запнулся, – а ей не на кого гостиницу оставлять, оказывается.
– Это верно, – согласился я, решив не обращать внимания на его смущение, – она одна ведет все дела.
– Хорошая женщина. Как ни зайдешь, все хлопочет по хозяйству, – одобрительно сказал исправник. – Кстати... Вы, Аполлинарий Евграфыч, не выпускайте свою мамзель из виду. Видели, как Коростин намедни к ней клеился? Никак в четвертый раз овдоветь хочет, подлец.
Если честно, то я возвращался в усадьбу именно из-за Изабель, но исправнику по понятным причинам говорить ничего не стал. Не то чтобы я был влюблен во взбалмошную француженку, вовсе нет. Просто опасался, что в нашей глуши, не зная местных нравов и будучи, по-видимому, довольно доверчивого характера, она может попасть в какую-нибудь историю.
Уже подходя к усадьбе, я услышал пьяный хохот и громкие голоса. Было похоже на то, что для некоторых свадебное гулянье еще не кончилось. Ряжский отправился засвидетельствовать свое почтение хозяевам и извиниться перед ними за долгое отсутствие, а я двинулся на голоса. И под раскидистым кленом увидел группу в несколько человек, судя по всему, затеявших игру в жмурки. Головинский, несколько незнакомых девиц из числа приглашенных и их кавалеры обступили мадемуазель Плесси, хором убеждая ее принять участие в игре. Изабель отнекивалась, но они не отставали. Головинский, который, по-моему, уже лыка не вязал, сделал попытку силой надеть ей на глаза повязку, но она увернулась. Я встал между ними.
– Анатолий Федорович, мадемуазель Плесси не хочет принимать участия в ваших забавах. Играйте между собой, вам никто не мешает.
Головинский покачнулся и пьяно икнул.
– А т-ты кто такой? – прохрипел он. – Не мешай, каналья!
– Пошел вон, холоп, – угрожающе сказал я. – Понял?
На лисьих мордочках барышень застыло выражение острого любопытства. Честно говоря, и они сами, и их спутники были мне в тот момент омерзительны.
– Да как ты смеешь! – возмутился Головинский. – Я дворянин! Я...
Он сделал попытку броситься на меня, и я с размаху ударил его кулаком. Вообще-то я ненавижу бить людей, но если бы понадобилось, я бы без колебаний ударил его снова, не задумываясь. Какая-то из барышень тонко взвизгнула. Головинский упал, а когда поднялся, из его губы текла кровь.
