Борис Акунин - Азазель
Итак, Бежецкая зачем-то переписывает содержание получаемых ею писем на листки, которые затем отправляет в Петербург какому-то мсье Николя Кроогу или, скорее, мистеру Николасу Кроогу. Зачем? Почему в Петербург? Что это вообще всё значит?
Вопросы толкались локтями, налезая один на другой, но разбираться с ними было некогда – в ванной перестала литься вода. Фандорин наскоро запихнул бумаги и письма обратно в портфель, но ретироваться к окну не успел. В дверном проёме застыла тонкая белая фигура.
Эраст Петрович выхватил из-за пояса револьвер и свистящим шёпотом приказал:
– Госпожа Бежецкая, один звук, и я вас застрелю! Подойдите и сядьте! Живо!
Она молча приблизилась, зачарованно смотря на него бездонными мерцающими глазами, села возле бюро.
– Что, не ждали? – язвительно поинтересовался Эраст Петрович. – За дурачка меня держали?
Амалия Казимировна молчала, взгляд её был внимательным и немного удивлённым, словно она видела Фандорина впервые.
– Что означают сии списки? – спросил он, тряхнув «кольтом». – При чём здесь Бразилия? Кто скрывается под номерами? Ну же, отвечайте!
– Повзрослел, – неожиданно проговорила Бежецкая тихим, задумчивым голосом. – И, кажется, возмужал.
Она уронила руку, и пеньюар сполз с округлого плеча, такого белого, что Эраст Петрович сглотнул.
– Смелый, задиристый дурачок, – сказала она всё так же негромко и посмотрела ему прямо в глаза. – И очень, очень хорошенький.
– Если вы вздумали меня соблазнять, то попусту тратите время, – краснея пробормотал он. – Не такой уж я дурачок, как вы воображаете.
Амалия Казимировна грустно молвила:
– Вы – бедный мальчик, который даже не понимает, во что ввязался. Бедный красивый мальчик. И мне вас теперь не спасти…
– Подумали бы сначала о собственном спасении! – Эраст Петрович старался не смотреть на проклятое плечо, которое заголилось ещё больше. Разве бывает такая сияющая, снежно-молочная кожа?
Бежецкая порывисто поднялась, и он отпрянул, выставив вперёд дуло.
– Сидите!
– Не бойтесь, глупенький. Какой вы румяный. Можно потрогать?
Она протянула руку и слегка коснулась пальцами его щеки.
– Горячий… Что же мне с вами делать?
Вторая её рука нежно легла на его пальцы, сжимавшие револьвер. Матовые немигающие глаза были так близко, что Фандорин увидел в них два маленьких розовых отражения лампы. Странная пассивность охватила молодого человека, он вспомнил, как Ипполит предупреждал про мотылька, но вспомнил как-то отстранённо, словно и не его касалось.
А дальше произошло вот что. Левой рукой Бежецкая отвела «кольт» в сторону, правой же схватила Эраста Петровича за воротник и рванула на себя, одновременно ударив его лбом в нос. От острой боли Фандорин ослеп, а впрочем он всё равно ничего не увидел бы, потому что лампа с грохотом полетела на пол, и воцарилась кромешная тьма. От следующего удара – коленом в пах – молодой человек согнулся пополам, пальцы его судорожно сжались, и комнату озарило вспышкой, разодрало выстрелом. Амалия судорожно вдохнула воздух, полувсхлипнула-полувскрикнула, и никто больше не бил Эраста Петровича, никто не сжимал ему запястье. Раздался звук падающего тела. В ушах звенело, по подбородку в два ручья стекала кровь, из глаз лились слёзы, а в низу живота было так скверно, что хотелось только одного – сжаться в комок и переждать, перетерпеть, перемычать эту невыносимую боль. Но мычать было некогда – снизу доносились громкие голоса, грохот шагов.
Фандорин схватил со стола портфель, кинул его в окно, полез через подоконник и чуть не сорвался, потому что рука всё ещё сжимала пистолет. Он не помнил, как слез по трубе, очень боялся не найти в темноте портфель, однако тот был хорошо виден на белом гравии. Эраст Петрович подобрал его и побежал напролом через кусты, скороговоркой бормоча под нос: «Хорош дипломатический курьер… Женщину убил… Господи, что делать-то, что делать… Сама виновата… Я и не хотел вовсе… Куда теперь… Полиция будет искать… Или эти… Убийца… В посольство нельзя… Бежать из страны, скорей… Тоже нельзя… На вокзалах, в портах будут искать… За свой портфель они землю перевернут… Затаиться… Господи, Иван Францевич, что же делать, что делать?…» Фандорин на бегу оглянулся и увидел такое, что споткнулся и чуть не упал. В кустах неподвижно стояла чёрная фигура в длинном плаще. В лунном свете белело застывшее, странно знакомое лицо. Граф Зуров!
Взвизгнув, вконец ошалевший Эраст Петрович перемахнул через ограду, метнулся вправо, влево (откуда кэб-то приехал?), и решив, что всё равно, побежал направо.
Глава одиннадцатая,
в которой описана очень длинная ночь
На Собачьем острове, в узких улочках за Миллуолскими доками, ночь наступает быстро. Не успеешь оглянуться, а сумерки из серых уже стали коричневыми, и редкие фонари горят через один. Грязно, уныло, от Темзы потягивает сыростью, от помоек гнилью. И пусто на улицах, только у подозрительных пабов и дешёвых меблирашек копошится какая-то нехорошая, опасная жизнь.
В номерах «Ферри-роуд» живут списанные на берег матросы, мелкие аферисты и стареющие портовые шлюхи. Плати шесть пенсов в день и живи себе в отдельной комнате с кроватью – никто не сунет нос в твои дела. Но уговор: за порчу мебели, драку и крики по ночам хозяин, Жирный Хью, оштрафует на шиллинг, а кто откажется платить – выгонит взашей. Жирный Хью с утра до вечера за конторкой, у входа. Стратегическое место – видно, кто пришёл, кто ушёл, кто что принёс или, наоборот, хочет вынести. Публика пёстрая, от такой жди всякого.
Вот, например, рыжий патлатый художник-француз, только что прошмыгнувший мимо хозяина в угловой номер. Деньги у лягушатника водятся – без споров заплатил за неделю вперёд, не пьёт, сидит взаперти, первый раз за всё время отлучился. Хью, конечно, воспользовался случаем, заглянул к нему, и что вы думаете? Художник, а в номере ни красок, ни холстов. Может, убийца какой, кто его знает – иначе зачем глаза за тёмными очками прятать? Констеблю, что ли, сказать? Деньги-то всё равно вперёд уплачены…
А рыжий художник, не ведая о том, какое опасное направление приняли мысли Жирного Хью, запер дверь на ключ и повёл себя, в самом деле, более чем подозрительно. Перво-наперво плотно задвинул занавески. Потом положил на стол покупки – булку, сыр и бутылку портера, вынул из-за пояса револьвер и сунул под подушку. На этом разоружение странного француза не закончилось. Он вытащил из-за голенища дерринджер – маленький однозарядный пистолетик, какими обычно пользуются дамы и политические убийцы, – пристроил это игрушечное на вид оружие возле бутылки портера. Из рукава постоялец извлёк узкий, короткий стилет и воткнул его в булку. Лишь после этого он зажёг свечу, снял синие очки, устало потёр глаза. Оглянулся на окно – не отходят ли шторы – и, сдёрнув с головы рыжий парик, оказался никем иным как Эрастом Петровичем Фандориным.
С трапезой было покончено в пять минут – видно, имелись у титулярного советника и беглого убийцы дела поважнее. Смахнув со стола крошки, Эраст Петрович вытер руки о длинную богемную блузу, подошёл к стоявшему в углу драному креслу, пошарил в обшивке и достал маленький синий портфель. Не терпелось продолжить работу, которой Фандорин занимался весь день и которая уже привела его к очень важному открытию.
После трагических событий минувшей ночи Эраст Петрович всё же был вынужден заглянуть к себе в гостиницу, чтобы захватить хотя бы деньги и паспорт. Пускай теперь любезный друг Ипполит, мерзавец, Иуда, ищет со своими прихвостнями «Эразмуса фон Дорна» по вокзалам и портам. Кого заинтересует бедный французский художник, поселившийся в самой клоаке лондонских трущоб? Ну, а если всё же пришлось рискнуть и совершить вылазку на почту, так на то была особая причина.
Но каков Зуров! Его роль в этой истории была не вполне ясна, но в любом случае неблаговидна. Непрост его сиятельство, ох непрост. Затейливые кренделя выписывает бравый гусар, открытая душа. Как ловко адресок подсунул, как всё рассчитал! Одно слово – шпильмейстер. Знал, что клюнет глупый пескарь, проглотит наживку вместе с крючком. Или нет, его сиятельство что-то такое про мотылька аллегоризировал. Полетел мотылёк на огонь, полетел как миленький. И чуть было не сгорел. Так дураку и надо. Ведь ясно было, что у Бежецкой и Ипполита имеется некий общий интерес. Только такой романтический болван, как один титулярный советник (кстати, произведённый в это звание в обход других более достойных людей) мог всерьёз поверить в роковую страсть на кастильский манер. Да ещё Ивану Францевичу голову заморочил. Стыд-то какой! Ха-ха! Красиво излагал граф Ипполит Александрович: «Люблю и боюсь её, ведьму, задушу собственными руками!» Вот, наверно, потешался над сосунком! И как ювелирно сработал, не хуже чем в тот раз, с дуэлью. Расчёт был прост и безошибочен: занимай пост у гостиницы «Уинтер квин» и спокойно жди себе, пока глупый мотылёк «Эразм» на свечку прилетит. Тут тебе не Москва – ни сыскной, ни жандармов, бери Эраста Фандорина голыми руками. И концы в воду. Уж не Зуров ли и есть тот самый «Франц», про которого дворецкий поминал? У, гнусные конспираторы. Кто у них там главный – Зуров или Бежецкая? Похоже, всё-таки она… Эраст Петрович поёжился, вспомнив события минувшей ночи и жалобный вскрик, с которым рухнула застреленная Амалия. Может, ранена, не убита? Но тоскливый холодок под сердцем подсказывал, что убита, убита прекрасная царица, и жить Фандорину с этим тяжким грузом до конца своих дней.
