Валерия Вербинина - Заблудившаяся муза
– Проси, – каким-то чужим голосом велел он.
Через минуту в его кабинете материализовался полицейский – учтивый и печальный молодой человек с пронизывающим взором светло-серых глаз. Едва увидев гостя, Никанор Семенович понял, что все пропало.
– Чему обязан?.. – пробормотал он после обычного обмена приветствиями. Во рту у драматурга пересохло, и каждое слово давалось ему с трудом.
Гиацинту было достаточно увидеть выражение лица собеседника, чтобы понять, что тот находится в состоянии, близком к панике. Но не только это не понравилось столичному сыщику. Дело в том, что Никанор Семенович превосходнейшим образом подходил под описание таинственного посетителя, который, по мысли Амалии Корф, зарезал Ольгу Верейскую. Высокого роста, широкоплечий, чернобородый, и вдобавок физиономия самая что ни на есть интеллигентная. От такого, конечно, не будешь ждать, что он ткнет тебя ножиком, так что он действительно мог застать бедную жертву врасплох.
– А вы не догадываетесь, Никанор Семенович? – вопросом на вопрос ответил сыщик.
Ему было любопытно, как поведет себя драматург, услышав эту многозначительную и, прямо скажем, зловещую реплику, и Никанор Семенович не обманул ожиданий Леденцова. Хозяин дома собирался что-то сказать, но внезапно покачнулся и, откинувшись на спинку кресла, потерял сознание.
Тут Гиацинт крепко призадумался. Не скрою, самолюбивому сыщику было даже до какой-то степени обидно, что решение задачи оказалось настолько простым. Если Никанор Семенович вчера убил любовницу, а теперь испугался разоблачения и фактически выдал себя, для него все кончено. Главное, не дать ему собраться с мыслями, чтобы он не вздумал все отрицать.
– Никанор Семенович! Милостивый государь!
Но милостивый государь молчал, не подавая признаков жизни, и Гиацинт рискнул легонько похлопать его по щекам. Издав слабый стон, драматург открыл глаза.
– Боже… боже! – застонал Никанор Семенович, ворочаясь в кресле, как поверженный гигант. – Какой позор… Какое несчастье!
– Я жду объяснений, – промолвил сыщик стальным голосом, и глаза его сверкнули опять-таки стальным блеском.
– Вам непременно нужно ворошить эту историю? – Никанор Семенович скривился, как от физической боли. – Хорошо! Признаюсь! Да, я преступник… то есть можно сказать, что я преступник, потому что я настаиваю на том, что своими действиями я никому не нанес урона…
– Это смотря с какой стороны поглядеть, милостивый государь, – хладнокровно заметил Леденцов.
– Господи боже мой! Да ведь он живет во Франции, с французами у нас конвенции нет… ведь нет же литературной конвенции? Значит, я ничего не нарушал! И что ему, в конце концов, что я… ну… переписываю, то есть… перерабатываю… одним словом…
– Вы не могли бы объяснить подробнее? – мрачно спросил Гиацинт, который уже понял, что речь пойдет вовсе не об Ольге Верейской и не о том, что произошло в Фонарном переулке.
– У меня дети, поймите! – пылко вскричал автор. Косматая борода его стояла дыбом. – Трое детей… жена… одни платья чего стоят! Ну, взял пьесу этого француза… перелицевал ее… грешен, каюсь! А что прикажете делать, если пишешь свое, оригинальное, а оно никому не нужно… Пять представлений, и сняли с афиши! Ведь это же свинство!
Тут, признаться, Гиацинт Христофорович ощутил легкую слабость в ногах, но выдавать ее не стал и, попятившись, поспешно сел.
– Так вы…
– Да! Грешен, батенька, грешен! – пылко признался автор. – Переписал я одну французскую пьеску, поставил свое имя… и что вы думаете? Полный успех! Критики кричат, что ничего оригинальнее я не сочинял… Антрепренеры рвут на части! Все актеры тотчас же стали набиваться в друзья, я уж не говорю об актрисах… – Он умолк и опасливо покосился на дверь.
– Так вы – плагиатор? – печально спросил Леденцов.
– Ну зачем же так сразу, сударь, – забормотал сконфуженный Никанор Семенович. – Ну, конечно, вдохновился… так сказать… более, чем следует… Но вы не думайте, я не подряд все переписываю. Я и героям даю другие имена, и кое-что меняю в сюжете, и вообще… серьезно перерабатываю…
– И сколько раз вы так перерабатывали чужие пьесы? – поинтересовался безжалостный Гиацинт.
– Сколько? Гм… Ну, может быть, два или три… – Сыщик недоверчиво покачал головой. – Ну хорошо, не меньше десятка! – рассердился автор. – И что с того? Вон Шекспир, уж на что гений, тоже таскал свои сюжеты отовсюду… Кто-нибудь зовет его плагиатором? Да никто! Все только и талдычут: великий, великий… непревзойденный! – уже злобно добавил Щукин, дергая щекой. – И надо же было такому случиться, что моя последняя пьеса… что он тоже!
– Вы и Шекспира обокрали? – поднял брови сыщик. – Однако…
– Да при чем тут Шекспир, – вспылил Никанор Семенович, – это все подлец Зыков подсуетился! Как будто вам не известно… Я свою последнюю пьесу свистнул у Сарду, так ведь не я один такой умный… Зыков тоже свою у него свистнул! А Поликарп Аполлонович – это директор театра – удивился, отчего наши пьесы так похожи… вплоть до некоторых реплик… А Зыков, знаете, такой наглец… Из молодых да ранних! Я его пожурил: что ж вы, милостивый государь, себе позволяете, а он мне в ответ – тебе, папаша, вообще лучше молчать… жулик ты первостатейный, про твои фокусы в полицию нужно доложить! Я, говорит, человек маленький, но в газетах все про твою театральную деятельность пропечатаю и куда надо дам знать, что пьесы твои все ворованные… Как будто я ворую! – продолжал Щукин, оскорбленный до глубины души. – Это ж работа… перевести с французского, да на русский лад переделать, да убрать всякие вольности, за которые у нас цензура съест живьем… Никакого отдыха!
Гиацинт слушал и дивился. Значит, Никанор Семенович, драматург с именем, уважаемый человек и даже почетный член каких-то там университетов, на самом деле обыкновенный воришка, без зазрения совести таскающий чужие произведения и выдающий их за свои. И что-то подсказывало Леденцову, что Зыков только сгоряча пообещал разоблачить Никанора Семеновича, а на самом деле тот так и будет передирать чужие пьесы, получать за них большие деньги и жить припеваючи в этом большом красивом доме с окнами, выходящими на Неву.
– Не погубите, сударь, – заискивающе промолвил драматург и полез в ящик стола за деньгами, дабы умилостивить грозного посетителя. – День и ночь тружусь, аки пчела, а чертовы французы еще такие реплики придумывают, что даже не поймешь, что к чему… нет бы попроще написать, чтобы легче было переводить…
– Я, собственно, не по этому поводу, – сказал сыщик больным голосом.
Никанор Семенович замер.
– Как – не по этому?
Его короткая шея побагровела, он недоверчиво уставился на своего посетителя.
– Я пришел расспросить вас об Ольге Николаевне Верейской, – промолвил Гиацинт, доставая записную книжку. – Вы ведь знакомы с ней, не так ли? И весьма коротко.
Судя по выражению лица драматурга, его так и подмывало выругаться.
– При чем тут Ольга Николаевна… Ну хорошо. Допустим, я действительно ее знаю…
– Речь идет о серьезном преступлении, – уронил сыщик. – Поэтому на вашем месте я не стал бы ничего скрывать.
– Вы не на моем месте, – тотчас же ощетинился Щукин. Он был раздосадован, что сгоряча открыл свою позорную тайну постороннему лицу, и ощущал себя крайне неловко.
– В таком случае я могу арестовать вас и препроводить в участок для допроса, – любезно ответил Гиацинт. – Вы предпочитаете беседовать там?
Тут Никанор Семенович окончательно убедился в том, что сегодня фортуна демонстративно повернулась к нему филейной частью и, что бы он ни предпринял, все будет наперекосяк.
– Простите, – пробурчал он, – я понятия не имел об Оле… Ольге Николаевне. И вообще, я больше недели с ней не встречался…
– Мне нужны подробности, – сказал сыщик. – Прежде всего, как давно вы с ней знакомы?
– Как давно? – Никанор Семенович поднял глаза к потолку. – Лет пять, наверное. Она играла в театре, я писал пьесы… обычное дело.
– То есть вы были знакомы с ней еще до Дмитрия Ивановича Чигринского?
– Разумеется.
– Простите, но я вынужден задать этот вопрос. Насколько серьезными были ваши отношения с Ольгой Николаевной?
– Они не были серьезными, – с убийственной писательской точностью ответил Никанор Семенович. – Но постоянными.
– Поясните, – тихо попросил Гиацинт.
– Мы виделись два-три раза в месяц. Иногда реже, иногда немного чаще. Оля… Ольга Николаевна очень мила, но я давно понял, что она меня не любит. Ей хотелось, чтобы я сочинил для нее пьесу. Ей наскучило жить в золотой клетке, которую для нее соорудил Чигринский.
– Он был против того, чтобы она играла?
– По-моему, ему было все равно. То есть он ей не запрещал. Мне кажется, ей самой уже не хотелось учить текст, репетировать, вообще утруждать себя. Но тем не менее она была уверена, что, если для нее напишут пьесу – только для нее, – она сумеет блеснуть. Строго между нами, все это вздор. Оля очень милая женщина, но у нее неподходящий голос для сцены, слишком тонкий, и если уж честно, таланта ни на грош.
