Николай Свечин - Московский апокалипсис
Так, возле Фёдоровской церкви образовался стихийный рынок. Солдаты всех родов оружия обменивались тут добычей. Здесь же в толпе ходили степенные мужики и покупали у завоевателей медную монету на серебряные рубли. Пётр заметил, что обменный курс мужики сильно занижали в свою пользу: за один серебряный целковый требовали двадцать медяками, и даже больше! Кому война, а кому мать родна… Здесь же юркие евреи торговали деликатесами, беря в оплату меха и украшения.
Начальник одного из патрулей остановил Ахлестышева.
– Куда вы идёте, вольтижёр? Этот русский с вами?
– Разыскиваю полковника саксонских гусар по поручению моего ротного командира! Русский со мной, он несёт подарок.
Лейтенант махнул рукой, и разведчики благополучно проследовали дальше. С Большой Молчановки они свернули в Кривоникольский переулок. Там уцелело всего два дома, перед одним стоял часовой в знакомом белом доломане.
Ахлестышев указал Батырю место у порога (“стой здесь”), небрежно козырнул часовому и вошёл в дом. Гусар и не подумал его остановить. Пётр поднялся на второй этаж и оказался в большой, хорошо меблированной зале. За ломберным столом восседал щекастый молодой офицер и что-то писал. В углу на диване пристроились двое солдат, по виду ординарцы.
– Приказ из корпуса? – оживился офицер. – Давайте сюда. Я сам передам полковнику.
– Виноват, господин капитан, я не курьер из штаба. У меня свой интерес. Я хочу кое-что продать.
– Не понял, – нахмурился адъютант. – Кто вас впустил?
– Часовой.
– Вольтижёр! Чего тебе надо?
– У меня там внизу стоит русский носильщик. А при нём большая голова сахара и изрядная порция страсбургского паштета. И я готов уступить это всё вашему полковнику.
– Вольтижёр! – рявкнул адъютант, вставая. – Кругом! Шагом марш отсюда!
– Подождите, господин капитан! – сказал по-немецки один из ординарцев, с плутовской физиономией. – Господин полковник как раз вчера вздыхал по паштету. Наверное, сам бог принёс сюда этого комиссионера!
Знал бы ты, какой это бог, подумал Пётр – бежал бы сломя голову…
– Вы предлагаете коммерцию, дружище? – спросил ординарец, переходя на французский. – Мы можем договориться.
– Да, у меня отложено кое-что на продажу. Батальон уходит сегодня вечером, на усиление Мюрата. А у нас есть излишки. Желаете посмотреть?
– Да. Зовите сюда вашего носильщика.
Пётр высунулся в окно и жестом приказал Саше-Батырю подыматься. Может быть, перебить их всех прямо сейчас, подумал он, но отказался от этой мысли. В комнате саксонцев лишь трое. Но кто знает, сколько их всего в доме? Дверь на первый этаж закрыта; вероятно, там караул. Нет, их дело только разведка…
Взяв из рук носильщика тряпицу, Ахлестышев развернул её и вынул сахарную голову.
– Ух ты! Какая огромная! – восхитился второй ординарец. – Хватит на весь штаб! А то припасы уже почти кончились. Надо брать!
– А это что? – подскочил первый. – Паштет! А как пахнет! У нас дома его едят только богачи. Что вы за всё это хотите, дружище?
– Шесть бутылок вина или водки. Лучше водки.
Плут посерьёзнел.
– Водки у нас мало. Надо будить господина полковника – только ему решать такой вопрос.
Адъютант одёрнул мундир и постучал в одну из двух дверей, выходящих из залы. Шагнул туда и через минуту вернулся вместе с высоким лысым человеком, седоусым и с оловянными глазами.
– Ну? Что ты хочешь за своё барахло?
Пётр повторил запрос.
– А если я сообщу твоему командиру?
– Тогда, господин полковник, вы останетесь и без паштета, и без сахара, – нагло ухмыльнулся “вольтижёр”. – А я легко продам всё это в другом месте.
Лысый нахмурился.
– Кроме того…
– Что ещё “кроме того”? Говори, мошенник?
– Батальон уходит, но я-то остаюсь. Много больных, знаете ли, и меня приписали к лазаретной команде.
– И что?
– А то, что для нужд лазарета мы раздобыли бочонок конфитюра и несколько порядочных окороков. И тот, кто купит это (кивок на стол), получит затем новые преимущества. Ну? Угодно вам иметь со мной коммерцию, или я пошёл?
Полковник стоял, набычившись, и раздумывал. Наконец он тряхнул головой.
– Шести бутылок это, разумеется, не стоит, но четыре я могу тебе дать. Конфитюр у меня пока есть. А вот если достанешь целый окорок, то получишь за него ящик токайского.
– И хорошее токайское? – “заинтересовался” Ахлестышев.
– Лучшее во всей Москве. Соглашайся, негоциант! Когда сможешь принести ляжку?
– Сначала надо, чтобы батальон ушёл. Хм… Потом дорога от Шереметьевской больницы до вас… Раньше полуночи не обернусь.
Полковник глянул на адъютанта и сказал по-немецки:
– В полночь я желал быть в церкви!
– Их там сорок человек, управятся и без нас.
– Ночью в церкви? – удивился “вольтижёр”. – Я немного понимаю язык… Странные люди саксонцы! Вы молитесь по ночам?
– Не твоего ума дело! Ну, мы договорились?
Пётр осклабился.
– По рукам, господин полковник! Несите бутылки и ждите меня к полуночи. Значит, конфитюр не нужен?.. И ещё. Налейте, пожалуйста, чашку водки моему асинусу[45]. Ему скоро тащить сюда тяжёлый окорок, пусть подкрепится.
– Да, осёл у вас знатный, – одобрили гусары. – Такой и целого быка доставит, не то, что одну ногу.
Саше поднесли водки в чайном стакане и кусок сыра. Он степенно, со значением, выпил, от сыра отказался. Потом торжественно поклонился гусарам в пол.
– Благодарствуйте, сукины дети!
– Господа, не прощаюсь! – откозырял Ахлестышев. Нагрузил на носильщика узел с бутылками, и они вышли вон. Спустились на первый этаж и, как бы по ошибке, заглянули в дверь помещения. Там обнаружился караул из пяти человек, шестой стоял снаружи. Рекогносцировка местности была закончена.
По дороге домой Саша балагурил:
– Ну, Серафимыч, ты и душа-человек! Товарища не забыл, водки ему поднёс!
Когда они пришли в подвал и доложились командиру, тот выдумку Петра одобрил.
– Молодец! Они, значит, тебя в полночь ждут? Будет им гостинец!
За час до полуночи Сила Еремеевич собрал отряд и изложил план боя.
– Вы, новенькие, идёте первыми. Тем же макаром: француз при носильщике. Мы в пятидесяти шагах следом. Проходя мимо часового, Саша бьёт его по башке. Чтоб наповал!
Батырь молча кивнул и поглядел на свой кулак.
– Потом лезете наверх. Мы за вами. Подпираем дверь в караулку. Ставим там Тюфякина. Пунцовый с Голофтеевым – на дворе, у окон. Держите караулку на прицеле. Начнётся пальба – бейте их снаружи; Тюфякин стреляет через дверь. Надо, чтоб им было не до полковника – себя пусть спасают. Но лучше бы без шуму.
Партизаны слушали и запоминали.
– Дальше. Саша с Петром заходят в комнату. С “окороком”. Начинают разговор. Мы с Саловаровым врываемся следом. Режем всех белым оружием[46]. Стараемся тихо. Как кончим – сразу уходим. Полковника мёртвого забираем с собой.
– Это ещё зачем? – вскричало сразу несколько человек. – Он нас свяжет. Ну его к матери!
– Отставить! – прекратил спор унтер-офицер. – Приказ обсуждать?
– Но для чего нам тот мертвяк, Сила Еремеевич? – не удержался Тюфякин.
– Далеко не понесём. Положим на Поварской, по-возле храма. Им наука! Ну, с Богом…
Ночная Москва встретила партизан темнотой и редкими выстрелами. В развалинах сновали какие-то тени, звякало об камень железо, стучали по битым кирпичам каблуки. Но всяк занимался своим делом и не мешал другому: город был наполнен скрытой жизнью.
Без помех русские дошли до полкового штаба.
– Кто идёт? – крикнул часовой, снимая с плеча ружьё.
– Я был у вас сегодня днём, приносил полковнику сахар, – пояснил Ахлестышев.
– А, вольтижёр! – узнал его часовой. – Поднимайтесь, вас ждут.
Батырь, словно утомившись, снял с плеча мешок и положил у ног.
– А это кто ещё? – встревожился гусар, увидев Отчаянова с его людьми. Больше он ничего сказать не успел: гигант ударом в висок убил его наповал.
Партизаны быстро разошлись на позиции. Батырь вновь взвалил мешок, и они с Петром пошли наверх. Стукнули в дверь и шагнули в освещённую залу.
– А вот и мы! Как обещали!
В комнате оказались те же четверо, что были и днём. Ординарцы кинулись помогать русскому снять груз. Адъютант с полковником отложили карты и встали с канапе. И тут началось…
Саша-Батырь приподнял свой узел (а в нём были кирпичи!) – и хватил им одного из ординарцев. Тот ещё падал на пол, а налётчик уже душил второго. Полковник смотрел на это, разинув рот. Ахлестышев быстрым выпадом, как на уроке фехтования, вонзил ему клинок прямо в сердце. Успел при этом крикнуть по-немецки:
– За свинство в храме!
Адъютант лишь теперь опомнился и схватился за бедро, но его сабля висела в углу. Он бросился туда. Тут в комнату влетел Отчаянов и насадил капитана на кортик.