Борис Акунин - Планета Вода (сборник)
Санаторий встретил Эраста Петровича безмолвием: не звучали детские голоса, никто не гулял, не играл в саду. Сначала Фандорин не придал тишине значения, отнеся ее на счет не полностью восстановившегося слуха.
Но в вестибюле у швейцара на рукаве чернела траурная повязка, а на деревянном щите висела чья-то фотография с большими буквами R.I.P.; внизу в вазе стояли цветы. Еще не разглядев лица на снимке, Эраст Петрович задохнулся от предчувствия новой беды…
– …Утром ее нашли в постели мертвой, – гнусавым от слез голосом рассказала директриса. Глаза под круглыми стеклышками были красными и опухшими. – Она лежала безмятежная, как ангел, только на подушке пятно… Горловое кровотечение. Летальное…
– Где она? Я хочу видеть тело, – резко сказал Фандорин.
– У нас хоронят быстро, я вам говорила. Чтобы не травмировать остальных больше нужного. Приехал доктор Ласт, констатировал смерть. Я должна была сказать ему о вас, но я была так потрясена… – Кобра всхлипнула. – Мне очень нравилась Беллинда, хоть я и не имела права этого демонстрировать. Она была не такая, как другие девочки. Умненькая, с характером. Знает, мистер Булль, у меня есть тайное, нехорошее обыкновение: я пытаюсь угадать, какая девочка выздоровеет, а какая… Ну, вы понимаете. Так вот, я была уверена, что у Беллинды Дженкинс все будет хорошо. Меня просто сразила эта внезапная смерть… Потом, когда привезли гроб, я про вас вспомнила и послала швейцара. Но ни в научном центре, ни в лаборатории вас не было…
– Это верно. Я был на испытаниях.
– Пойдемте, я провожу вас на могилу…
Когда они шли по пустому коридору, мимо закрытых дверей, директриса сказала:
– Сегодня весь день у нас траур. Девочек не выпускают из классных комнат. Можно читать, рисовать, но играть ни во что нельзя. Такой порядок.
Слух у Фандорина был уже почти нормальным, остался только ровный звенящий фон.
– Что это? – удивленно остановился Эраст Петрович у одной из дверей. – Смех? Или мне п-послышалось?
Изнутри доносилось хихиканье, кто-то громко прыснул, потом прокатился хохот, и раздалось шиканье: «Тссс! Кобра услышит!».
– Они прозвали меня Коброй, – грустно улыбнулась начальница. – Пускай. Змеи страшные. Воспитанницы должны меня бояться, иначе не будет порядка… Да, они смеются. Сегодня все мои девочки веселые. В первый раз это привело меня в ужас, но сейчас, после четвертой смерти, я понимаю, почему так. Больные дети особенные. Когда кто-то из них умирает, остальные острее чувствуют жизнь…
Эраст Петрович ничего не сказал, но посмотрел на директрису внимательней, чем прежде.
На свежем холмике был установлен временный деревянный крест с табличкой: имя, годы коротенькой жизни. На могиле лежал сиротливый букет лютиков.
– Это кто-то из девочек сам принес. Очень трогательно…
Фройляйн Шлангеншванц опять заплакала.
«Зачем я сюда пришел? – мысленно спросил себя Фандорин. – Мне что, мало своего горя?»
Директриса говорила, говорила, и не могла остановиться, будто ее прорвало:
– Я очень стараюсь, мистер Булль, но у меня не получается! Мне их так жалко, так жалко! Зачем я только согласилась сюда приехать? Когда умирали взрослые, тем более солдаты, это было совсем другое! Ах, я плохая начальница детского санатория, мистер Булль! Девочкам больше всего нужны тепло, соучастие, ласка, а я этого совсем не умею. Я никогда не была замужем, собственных детей нет и не будет. Когда я пытаюсь кого-нибудь из малюток погладить, они сжимаются. Они не любят меня… Я не умею быть нежной. Я не умею говорить хороших слов. Я умею помогать только делом. И я предупреждала об этом, когда меня приглашали сюда работать. Но они сказали: «Вас нанимают не для сюсюканья, а чтоб в заведении был порядок, как в военном госпитале». И я согласилась. Я не знала, как это тяжело, когда умирают дети. И каждый раз так внезапно, словно кто-то задувает маленькую свечку! Вот, видите, – она показала на кресты, – этих свечек у меня уже четыре…
– А что было накануне? – спросил Фандорин. – Я виделся с Беллиндой на закате, она показалась мне странно рассеянной, но я был озабочен собственными делами и ни о чем ее не спросил. Не произошло ли в тот день у вас здесь чего-нибудь… необычного?
– Нет. Если не считать того, что я водила девочек принимать серные ванны. Это у нас считается большим событием. Доктор Ласт позволил такое в четвертый раз за всё время. Девочки очень радовались.
– В четвертый раз? – переспросил Эраст Петрович. – За целый г-год?
– Да. Доктор объяснял, что малейший дисбаланс атмосферного давления, температуры воздуха и направления ветра могут привести к нежелательным результатам. Поэтому…
Вдруг директриса переменилась в лице и схватилась за сердце.
– Oh mein Gott!
– Что такое?
– Я… я только сейчас поняла… Каждая из девочек умерла в ночь после посещения источника! Да, да! Никаких сомнений! Почему я обратила на это внимание лишь теперь? Вы спросили «В четвертый раз за целый год?» – и у меня что-то щелкнуло! О Боже! Эти внезапные смерти как-то связаны с воздействием ванн! Нужно сообщить доктору! Какой ужас! Если бы я догадалась раньше…
Она хотела немедленно куда-то бежать, но Эраст Петрович удержал переполошившуюся немку за руку:
– Погодите. Доложить доктору вы успеете. Расскажите мне во всех п-подробностях, что именно происходит в гроте.
Фройляйн, несмотря на потрясение, начала старательно рассказывать.
– Девочки принимают ванну в рубашках или совсем раздетые? – спросил Эраст Петрович, слушавший с напряженным вниманием.
– Совсем. Там посторонних никого нет, только мы.
– Вы сказали, что бассейн и его края ярко освещены, а глубина пещеры погружена во мрак?
– Да.
– С-смотрины. Это смотрины! – пробормотал Фандорин по-русски.
– Что вы сказали?
Он яростно потер лоб.
– Так, так, так… Когда вы вытирали и одевали Беллинду, что-нибудь произошло? Любая мелочь. Вспомните!
Директриса задумалась. Покачала головой.
– Нет, ничего такого не было… И потом тоже. После процедуры Беллинда сидела на скамейке с бутербродом в руке, я видела. Там же, на некотором расстоянии сидел какой-то пожилой господин. Вот и всё. Потом мы вернулись в санаторий. Потом за Беллиндой пришли вы…
– Пожилой господин? Он сидел к вам спиной или лицом?
– Спиной.
– Тогда почему вы решили, что он пожилой?
– Он был без головного убора, и я запомнила седые волосы – такие пышные, они торчали во все стороны… Почему вы зажмурились, мистер Булль, вам нехорошо?
– Да… Мне нехорошо, – сквозь зубы ответил Эраст Петрович.
Если бы, гуляя с девочкой, он расспросил бы, как она провела день…
Виновен, снова виновен. Дважды проявил невнимательность. Две смерти на совести. И какие смерти…
– Обопритесь на меня, мистер Булль. Я понимаю, вас подкосило горе.
– Б-благодарю. Дурнота уже прошла.
– Но вы очень бледны!
– И тем не менее я исполню всё, что должно быть исполнено… Мисс Шлангеншванц, вечером, когда ваши воспитанницы улягутся, я вернусь сюда, и вырою гроб с телом моей дорогой Беллинды. Я обещал ее матери, моей сестре, что, если случится непоправимое, я привезу останки малютки на родину, чтобы они лежали на семейном кладбище.
– Я понимаю, – скорбно наклонила голову директриса. – И буду присутствовать при этом печальном ритуале. Нет-нет, не отговаривайте меня. Это мой долг.
* * *Немцы не только дали прибежище «Лилиевому маньяку», но еще и поставляют ему жертв. Интересно, известны ли кайзеру Вильгельму эти милые подробности? Вряд ли. Правители обычно говорят: «Приказ должен быть исполнен во что бы то ни стало», а дальше уже от конкретных исполнителей зависит, какими методами и какой ценой добиться результата. Кто виноват больше – правитель, давший карт-бланш, или исполнитель, забрызгавший «чистый лист» кровью и грязью, – вопрос абстрактный. Виноваты оба, обоим и отвечать.
Путь катакиути засиял с алмазной ясностью. Месть за павших товарищей – дело, в общем-то, частное; возмездие за больных детей, скормленных мерзкому чудовищу, – общественный долг всякого нормального человека.
Оставалось лишь проверить то, в чем Фандорин уже не сомневался.
– Я выглянула в окно, увидела свет фонаря и поняла, что вы уже здесь.
Немка вошла в освещенный тусклым огнем круг, кутаясь в шерстяную шаль. Ночь была зябкой.
Фандорину-то холодно не было – засучив рукава, он работал то киркой, то лопатой.
– Вы что, один? – поразилась фройляйн, озираясь. – Я была уверена, что вы кого-нибудь наймете. И где повозка?
– Это моя девочка. Я должен откопать ее сам, – отрывисто сказал он. – А повозка, я думаю, не п-понадобится.
– Как так?
Он не ответил. Работа продвигалась быстро. Могила была засыпана не землей, а щебнем, камнями, вулканической пылью.
Вот металл ударился о дерево.
Эраст Петрович попробовал приподнять гроб и удивился: тяжелый. Неужто ошибся?
