Далия Трускиновская - Государевы конюхи
Богдаш замысловато выругался. Затем накинул кафтан и, взяв с собой Ульянку, пошел к кабаку.
Кабак стоял не просто на Ильинке, а у Ильинского крестца. Место было ведомое — там по обычаю собирались попы и дьяконы, вся Москва знала, где их искать, чтобы уговориться о службе в домовой церкви или о требах. Попы и дьяконы скучали, громко переругивались, задевали прохожих, иные совсем некрасиво безобразничали. Богдану был нужен нетрезвый дьякон, и он отыскал такого, сговорился за две копейки, что дьякон войдет в кабак и спросит Бахтияра: задолжал-де ему алтын с деньгой.
Посланник вошел в кабак и сгинул там бесследно.
Богдаш велел Ульянке караулить у дверей, а сам догадался зайти с другой стороны кабака, где непременно должен был быть еще один вход. Вскоре к тому входу подъехала совсем простая телега, груженная мешками, по видимости — с зерном, и из кабака молодцы вынесли еще один мешок, огромный и весьма подозрительный. Богдаш сообразил, какое в нем может быть содержимое, заметил направление, в котором двинулась телега (на передке сидел мужичище совсем деревенского замшелого вида), добежал до Ульянки, и вместе они преследовали неторопливую телегу до Беклемишевской башни. Там она пристроилась в хвост другим телегам, также груженным мешками, и двинулась по берегу Москвы-реки.
Богдаш сообразил, что возница собирается въехать в Кремль через ворота Тайницкой башни — ворота неприметные, через которые хорошо припасы на Житный двор возить. Пользовались ими и подьячие с писцами — по ту сторону стены, в Кремле, ворота выходили на южное крыло большого приказного здания.
— Бежим! — приказал Богдаш Ульянке, и оба что было духу понеслись к Спасским воротам.
Они еле пробились через толпу на мосту через ров — там шла бойкая книжная торговля, проскочили в ворота и опять припустили по Спасской улице, широкой и нарядной — там строились богатые люди, князья, стояли подворья прославленных обителей. Добежав до Ивановской колокольни, они свернули налево, и дальше уж Богдаш вел Ульянку какими-то задворками, окружавшими внутренний двор приказного здания. Там они и обнаружили телегу с приметным возницей. Богдаш, увидев знакомцев-приказных, быстро снимающих с телеги мешок, в котором предположительно был посланный в разведку дьякон, и волокущих его в дом, понял, кто устроил засаду в кабаке.
Он тут же вспомнил, как вырывали Данилу из лап Разбойного приказа, и разумно решил, что сам не справится. Тогда Богдаш послал Ульянку на Аргамачьи конюшни и велел седлать бахмата порезвее.
Сам же отправился на Ивановскую площадь за площадным подьячим Митрошкой Прокофьевым, чьими услугами не раз пользовался. Митрошка был привычен писать в любой обстановке, слышал за свою жизнь столько всевозможных тайн, что они ему осточертели, и Богдаш преспокойно продиктовал наикратчайшее послание к Башмакову, зная, что подьячий никуда не кинется с доносом. С посланием он побежал на конюшни и встретил Ульянку у ворот, уже верхом на буланом Добрыне.
Отправив его в Коломенское, Богдаш побежал обратно к крыльцу Разбойного приказа в надежде хоть что-то там разузнать. Примчался он как раз вовремя, чтобы поймать бегущего Данилу и увлечь его за собой.
— Теперь ты Ульянкин должник навеки! — сказал Богдаш. — Коли бы он сразу не спохватился и не побежал старших звать, где бы ты сейчас был?
Данила ничего не ответил. Был бы под Беклемишевской башней… Хотя как посмотреть — то, что благодаря пленнику-дьякону удалось сбежать из Разбойного приказа, было чудом, чудо же сотворил Господь, но никак не Богдашка с Ульянкой…
— Толковый парнишка! — похвалил конюшонка Богдаш. — Норов есть, да не дурной, славный норов! Скорее бы вошел в возраст, и тогда бы его на Аргамачьи переманить! А как в седле сидит! Любо-дорого поглядеть! Знатный будет конюх! Всегда я говорил — в седло с малолетства сажать надобно. Вон как у татар, у калмыков. Там, сказывали, пятилетнее дитя уже табунок в степи пасет. А коли упущено время — хоть как ты парня натаскивай, хорошей посадки не будет…
Все это были камни в Данилин огород. Но он и тут ничего не ответил.
— Надобно будет сказать Семейке, пусть бы его татарским своим ухваткам поучил, — продолжал рассуждать об Ульянке злоехидный Богдаш. — Сперва можно на Лебеде, он уж ученый, этот аргамак сам кого хочешь выездке поучит. А потом начать готовить Байрамку Ульянке под верх…
Каким образом Богдаш догадался, что Данила сам мечтает ездить на Байраме, понять было совершенно невозможно. И слушать далее такие рассуждения — тоже невозможно.
— Правильно мы тогда рассудили, что на клюкинском дворе налетчики прячутся, — сказал Данила. — И вот что выходит. Этот покойный Бахтияр для Разбойного приказа трудился. Ему велено было выследить тех налетчиков, что тайно пришли в Москву. Сдается, что это… что это были скоморохи… Евтихеев так полагает… Потому-то Бахтияр на тот двор норовил пробраться, и его за то кобелями травили. А потом, статочно, налетчики сами его выследили.
Данила не желал называть по имени свою ненаглядную куму, но по лицу Богдана понял — тот догадался.
— Коли без подробностей, то совсем ладно выходит, — согласился Богдаш. — А подробности такие. Какого черта наш покойничек забыл ночью у Водовзводной башни? Для чего нищего изображал с язвой на пол-образины? И кошель с воровскими деньгами за пазухой таскал? И, трудясь для Разбойного приказа, Башмакова перед смертью звал? А коли скоморохи тайно пришли на Москву и прячутся у Клюкина — кто ж ночью их вместе с нами выслеживал и весну свистал?
Тут-то все Данилино умственное сооружение и развалилось.
— Однако ж Бахтияр кого-то выслеживал и Евтихееву о том тайно доносил, — отвечал он. — Сперва он выслеживал, потом и его выследили. Но для чего он забрел на берег и шарил в кустах — одному Богу ведомо…
В голове у Данилы проснулась мысль, которая уже возникала намедни, но, не найдя применения, затаилась.
Это была мысль о Бахтияровом посохе.
Загадочный лазутчик Разбойного приказа шагу не мог без посоха ступить, но там, где его подобрали, никакого посоха не было. И что бы сие означало?
— Я полагаю, коли не сегодня, так завтра Башмаков прискачет, — сказал Богдаш. — И он о Бахтияровых подвигах разведает лучше нашего — ему-то Евтихеев на все вопросы ответит. Тебе же придется тут посидеть, пока я за тобой кого-нибудь не пришлю. Человечек мой, что тут служит, будет тебе еду носить. Устроиться ты тут можешь неплохо…
Сарай был сплошь заставлен стульями, скамейками, столами — увесистыми, устойчивыми, с простой резьбой, выкрашенными в ярко-синий или зеленый цвет. Очевидно, в хоромах князя Сицкого поставили новую мебель, тонкой немецкой работы, а старая ждала, пока продадут или кому-либо подарят.
Когда Богдаш ушел, Данила улегся на скамье с изголовьем и задумался о странном человеке Бахтияре на службе Разбойного приказа. Откуда взялся кошель с новехонькими воровскими деньгами? Куда девался человек, запустивший в горло Бахтияру джеридом? И где валяется его неизменный посох?
* * *Стенька был страшно зол на конюхов. Кабы сцепился с Данилой один на один — уж точно бы выбил пару зубов блядину сыну. А их четверо, и все драться навычны, а голова у Стеньки не своя — казенная, подставлять ее под кулаки нельзя, потому что в ней — разгадка смертоубийства.
Опять же, время подгоняло. Стенька хотел прийти в приказ так, чтобы без лишних ушей донести Деревнину о полетах мешка с гречей. И Господь вознаградил его смирение — если бы Стенька впал в ярость и сцепился с Данилой не на шутку, он бы проворонил своего подьячего. А так — изловил на крыльце и сразу потащил в укромный уголок.
Услышав про новую затею своего подчиненного, Деревнин за голову схватился.
— И все видели, как ты тот мешок кидал? Вся слобода? Стрельцы?.. — в ужасе спросил он. — Так сегодня весь Кремль над тобой потешаться станет! Сам ты себя дураком выставил бы — полбеды! А ты весь приказ в дурацком виде выставил! Так и будут говорить, что у нас-де уроды, скоморохи, шпыни ненадобные жалованье получают!
— Так Гаврила же Михайлович! — взвыл Стенька. — Так для дела же!
— Пошел прочь с глаз моих! Убирайся!
Что-то, видать, переменилось в Стеньке за эту ночь. Еще вчера он бы от крика «Убирайся!» кубарем скатился с приказного крыльца. А теперь — нет, выдержал, устоял.
— Гаврила Михайлович, или то дитя сверху, из теремов, в сад сбросили, или мы вовеки там до правды не докопаемся!
Подьячий от такой наглости ошалел. Стеньке сейчас полагалось бы молча сбежать на торг и околачиваться там хотя бы до обеденного времени, выжидая, чтобы Деревнин сменил гнев на милость. А он решительно возразил! Кто кому возразил?! Ярыжка — подьячему?!
— И кто же, по-твоему, выкинул младенца? Боярин с боярыней? — ядовито осведомился Деревнин. — Сгинь, говорю, с глаз моих!
