Далия Трускиновская - Государевы конюхи
Через два-то года и подрастет и в плечах поширеет, и усы прорежутся. Как у Вани Анофриева — вроде ровесники, Ваня даже ростом пониже, а заматерел раньше. Данила вспомнил, как они сидели вдвоем на сеновале и Ваня рассказывал про переговоры со свахой. Главную роль в сватовстве играл, впрочем, дед Акишев — хотя с Ваниной семьей он был не в родстве, а в свойстве, не Ванина матушка, а он учинил свахе строжайший допрос, подсылал кого-то из внучек тайно взглянуть на шестнадцатилетнюю невесту.
— Тебе не страшно? — спросил тогда Данила.
— Старшие велят, так и не страшно, — отвечал разумный Ваня. — И вот когда государь женится, говорят же про супружество «государева радость».
— Сам-то хочешь жениться?
— Хочу…
— Ты ж ее ни разу не видел!
— И что с того?
В Орше такого не было заведено, чтобы жених с невестой впервые под венцом встретились. Московские нравы по этой части казались Даниле странными, и он не сразу понял, что многие женихи и невесты с детства знакомы, только потом, когда девочки становятся юницами, их прятать и беречь начинают, а коли кто не знаком — на то мамки-няньки-соседки-подружки-сестрички и много иного бабьего пола есть, непременно что-нибудь подстроят, чтобы суженые друг на друга глянули, а то и поговорили. Ваня тоже во Всехсвятский храм к заутрене бегал, а его Дуня нарочно в нужную сторону смотрела и даже так подгадала, чтобы им разом из храма выйти. И было-то всего ничего — руками соприкоснулись, а Ваня примчался на Аргамачьи сам не свой.
Но Ваня рассудителен, спокоен, нравом — уживчив, дурного слова никому не скажет, разве что совсем уж сгоряча. Это же Ульянка — словно еж, одни колючки. А на Москве в ходу такая зловредная присказка: чтоб те ежа против шерсти родить…
— Вот сюда он и вошел, — Ульянка показал на кабацкую приотворенную дверь.
Кабак «Под пушками» стоял на бойком месте — на Красной площади, у Лобного места. Пушки попали в его название не ради красного словца, они там доподлинно лежали, обращенные жерлами к востоку, откуда много лет назад ждали татарского нападения. Сперва их было две, преогромные, и они глядели в створ Ильинки, а недавно прибавилось несколько польских, захваченных на войне.
— Стой тут, жди меня, я скоро, — сказал Данила Ульянке. — Потом, может статься, еще куда-нибудь по Бахтиярову следу пойдем.
Поправив шапку и проведя пальцем по усам, как если бы они и впрямь уже выросли, Данила приосанился и вошел в кабак.
Народу там было много, он еле протиснулся к кабатчику, ражему детине такого вида, что хоть сейчас ставь его атаманом налетчиков на большой дороге.
— Челом, хозяин, — сказал ему, протолкнувшись, Данила.
— Чего угодно? — осведомился детина.
— Приятеля ищу, тут встретиться сговорились, а я в Твери застрял, тремя днями позже приехал.
— Какого еще приятеля?
— Виду нерусского, по прозванию Бахтияр, брови вместе сошлись, борода черная с проседью, нос горбатый.
— Приятели же у тебя… — неодобрительно заметил кабатчик. — Твое счастье, что у него рожа приметная. Вчера мой подручный тут стоял, вон в ту дверь войди, спроси Гришку, он те доложит про Бахтияра.
Данила кивнул, кабатчик посторонился и пропустил его в низенькую дверцу с округлым навершием. Данила пригнулся, вошел и увидел перед собой сидящего на скамье человека средних лет, чье лицо было ему смутно знакомо. Довольно крупное лицо, такое бы великану впору…
— Чего тебе, молодец? — спросил этот человек вполне вежливо.
Он не больно смахивал на кабацкого подручного, но это Данилу почему-то не смутило — ну, любит человек щегольнуть опрятностью и бороду подстригает не раз в году, и расчесывает, поди, каждый день, не дожидаясь, чтобы в колтуны свалялась.
— Приятеля ищу, по прозванию — Бахтияра, — преспокойно отвечал Данила. — Встретиться уговаривались, я в Твери…
Тут на плечи ему рухнуло что-то тяжелое, а неведомо откуда взявшийся кулак едва не прилетел в самую серединку груди.
Как вышло, что Данила уловил его приближение, объяснить невозможно. Соприкосновение кулака с грудью произошло, но вскользь — Данилино тело помнило Богдановы уроки и само ушло в свиль, закрутилось, Данила с тяжестью на плечах развернулся неожиданным даже для самого себя образом и почти сбросил с себя по меньшей мере семь пудов человечьей плоти.
— Уйдет, вали! — закричал, вскочив со скамьи, опрятный человек.
Откуда-то еще взялись руки, вцепились, Данила, защищая живот и лицо, скорчился, его толкнули — и он полетел в черную глубину погреба.
Крышка сверху захлопнулась.
— Холера! — выкрикнул Данила, сидя на полу в потемках и решительно ничего не понимая.
Погреб был глубок; встав и вытянув вверх руки, Данила не достал его потолка; прыжки тоже ничего не дали. Оставалось ждать.
На ощупь Данила обследовал погреб. Обнаружил вонючие бочки, какие-то лубяные короба. Совсем был неподходящий погреб для такого известного кабака, как «Под пушками». Разве что для содержания пленников место оказалось подходящее — ни еды, ни воды, ни веревки, чтоб с горя повеситься! Данила уселся в углу на корточках и стал думать горькую думу. Кто ж это его заполучил? Почему имя Бахтияра произвело такое неожиданное действие. Если Данилу запихнули в погреб по указке налетчиков, то почему Бахтияр, будучи связан с налетчиками, перед смертью поминал Башмакова? Мыслей было много, и все какие-то дурацкие.
Данила просидел в погребе довольно долго, а сколько — неведомо. Наконец крышка наверху поднялась, спустилась длинная слега с зарубками.
— Вылезай, раб Божий!
Стоило Даниле явиться из погреба по пояс, он был схвачен за руки, в рот ему запихнули сбитую в ком тряпицу, наскоро обшарили, отыскали подсаадачник, выдернули из ножен, вытащили из-за голенища засапожник.
— Брыкаться будешь, вор, тать, с плетьми спознаешься! — предупредил тот человек, чья опрятность должна была бы сразу насторожить Данилу.
И тут же на голову конюху накинули преогромный пыльный мешок, которого как раз хватило от макушки до пят и еще немного осталось.
Увязанного в мешок Данилу куда-то понесли, куда-то положили, и сразу же он понял, что едет на телеге. Дышать было нечем, он облился потом. Затем опять несли на руках, потом поставили, стянули с него мешок, и Данила обнаружил себя в небольшом помещении, перед столом, на котором валялись развернутые столбцы, какие склеивают из отдельных частей подьячие и писцы в приказах. В углу подпирала низкий потолок знатная изразцовая печь, а стены до высоты человеческого роста были обиты красным сукном.
Человек, сидевший за столом, глядел на Данилу с непонятной радостью.
— Ну, попался, голубчик! Так я и знал, что ты не без греха! — с явным удовольствием произнес он. — Однажды тебя дьяк Башмаков отстоял, вдругорядь не поможет!
Данила глядел на него в изумлении.
— Где это я? — спросил наконец конюх.
— В Разбойном приказе, голубчик. Там, где тебе, вору, самое место.
Тут только Данила признал грозного хозяина горницы. Это был подьячий Разбойного приказа Илья Матвеевич Евтихеев.
Что отвечать на евтихеевские слова, Данила не знал.
Тут в горницу вошел тот человек, по приказу которого Данилу скинули в подвал. Первое впечатление оказалось верным — росту среднего, а бледное лицо — большое, топорной работы. Но одет щегольски, борода расчесана — волосок к волоску, и это тем заметнее, что уже и седые попадаются.
— Садись, брат, — сказал ему Евтихеев. — Хорошо, что поспел.
— Больше там, сдается, никого не будет, коли сразу этого изловили, — заметил вошедший, садясь на лавку и расправляя полы кафтана. — Не чаял, что сразу будет такая добыча. Но я людей оставил.
— И то верно. Ну, сознавайся, — предложил Даниле подьячий. — Всю правду говори, как есть! Коли наведешь на свою треклятую куму, сдашь ее и с людишками ее вместе, выйдет тебе послабление, но невеликое. То-то государь порадуется, узнав, что на его государевых конюшнях измена завелась!
— В чем сознаваться-то? — спросил озадаченный Данила.
— Во всем!
Некоторое время оба молчали.
— Не в чем мне сознаваться, — буркнул Данила, глядя в пол. — Измены никакой не знаю. Служу честно.
— Служишь честно, а кумушке своей во всем пособляешь? Не зли меня, вор, отвечай прямо — где твоя разлюбезная кума Настасья? В тот раз извернулся, в этот — за все ответишь, понял? Коли тут говорить не станешь, в Беклемишевской башне заговоришь!
Застенок, собственно, был не в Беклемишевской, а под ней и Константино-Еленинской башней, занимая немалое место уже за пределами Кремля. Попадать туда в руки опытных катов Даниле совершенно не хотелось.
— Куму я с той зимы не видал, больно я ей нужен. А служу честно, — повторил он.
— Не видал? Как же не видал, когда ты от нее в кабак был лазутчиком послан? Последний раз говорю тебе — ври, да не завирайся.
