Джулия Бьянки - Демоны Микеланджело
— Простите мою настойчивость, дело касается вашей клиентки, синьоры де Розелли.
— Синьора де Розелли скончалась сегодня ночью…
— Именно поэтому вы должны выслушать меня!
— Я тороплюсь!
— Помните статую Вакха?
Правовед вынужден был развернуться в сторону синьора Буонарроти.
— Вы пришли возместить ущерб?
— Нет, сообщить вам, что статуя уцелела. На ваших глазах я разбил копию, а оригинал тайно вывез из мастерской на виллу де Розелли. Возможно, она все еще там, надо без промедления осмотреть все помещения!
— Полагаете, эта глупая выдумка защитит вас от иска со стороны наследников?
— Спасите изваяние, синьор Таталья! Молю вас! Я уверен, оно где-то в доме!
— Освободите дорогу, синьор Буонарроти, иначе я позову стражу!
Правовед ловко нырнул под его рукой, заскочил в палантин и опустил шторки и громко стукнул в стену, давая носильщикам сигнал к отправлению.
Микеланджело смотрел ему в след, пока носильщики не свернули за угол.
Глава 14
Солидная дверь конторы правоведа несколько раз вздрогнула и застонала, словно живое существо скреблось, но никак не могло выбраться наружу. Микеланджело взялся за ручку и решительно потянул тяжеленную дверную створку на себя — из сумрака конторы в холодный дневной свет вскочила синьора Косма. Экономка утирала обильные слезы краешком черной кружевной мантильи накинутой на голову, другая же ее рука, облаченная в перчатку не по размеру, раз за разом соскальзывала с дверной ручки. Оказавшись под солнечными лучами, она подслеповато заморгала, опознала синьора Буонарроти, выпустила из пальцев дверную ручку и бросилась к давнему знакомцу.
— Ах! Микеле!
Дверь громко хлопнула за спиной синьоры Космы, она вздрогнула всем телом, прижалась к груди скульптора:
— Ну, чем я могла прогневить Святую Деву? Ведь медной монетки хозяйской, мотка шелка никогда не украла! Черствой корки себе не вязла! За что? За что такое честной женщине? Только все начало налаживаться… Оооо… — синьора Косма зашлась рыданьями и повисла на нем, подобно котомке с подаянием на плече нищего.
Микеланджело пришлось волочить горемычную женщину через всю улицу, до питейного заведения, явственно недостойного, чтобы нанести туда визит с дамой. Он усадил синьору Косму на скамью, прислонив к стене, и даже спросил у прислуги мокрое полотенце, чтобы приложить к ее лицу. Глоток подогретого вина со специями возвратил экономке способность говорить.
— Ах, синьор Микеланджело, представьте теперь мы точно останемся без работы! Я и мой муженек-лежебока, будь он неладен. Эта змея — прости Господи — турнет нас раньше, чем продаст виллу… — она отхлебнула еще немного, потом залпом осушила всю кружку. — Нет, это просто невозможно пить! Зачем люди только ходят в таверны?
— Все наладится, синьора Косма, вы говорили, уже налаживалось?
— Налаживалось, пока была жива синьора! — экономка выпрямилась, повертела головой во все стороны, как ворона на ветке, убеждаясь, что никто не толкается возле них с целью подслушать, на всякий случай пододвинулась к скульптору вплотную и зашептала. — Вы знаете, я никогда-никуда-никому-ничего. Особенно о синьоре — она мне и эту мантилью подарила, и даже плащ весь мехом подбитый, смотрите, — она с гордостью погладила меховую подкладку. — Но с другой стороны, многие дамы заводят себе любовников исключительно для удовольствия, а этот был не греховодник, не вертопрах, а почтенный человек, с собственной практикой…
Добросердечная женщина всхлипнула и высморкалась на пол.
— Неужели синьора Франческа встречалась со своим соседом? — подзадорил экономку Микеланджело. — С мессиром Бальтасаром?
— Христос с вами! С этим колченогим?
Экономка скривила губы капризно, как настоящая дама.
* * *— Нет-Нет-Нет! Совсем наоборот. Синьора даже судиться с ним хотела, когда он сильно ей задолжал, приискивала надежного поверенного, и познакомилась с синьором Таталья. Он мужчина образованный, свободный, приятный в обхождении. Заглядывала к нему, иногда подолгу оставалась. Только свататься к хозяйке он не решался… Ведь она была любящей матерью и опасалась новым браком огорчить своего ненаглядного Филиппе. Кузина ее постоянно донимать, дескать, она потеряет сына, если снова выйдет замуж. Беда. — синьора Косма заказала еще вина, строго прикрикнула на слугу, чтобы протер столешницу. — Когда приключилось несчастье с бедным-то нашим мальчиком, синьор Таталья примчался утешить хозяйку. Слово за слово, вот синьора мне говорит — мол, Симона, что скажешь коли у вас будет новый хозяин? Я отвечаю, мое-то какое дело?
Вам решать. Он человек умеренного достатка, конечно, но не совсем нищеброд, и моложе вас не сильно. А что монастырь? Монастырь каменный. Его ветром не сдует, никуда он не денется, а вы может быть, еще пятерых таких мужей переживете! Представляете, так и сказала, вроде за язык черт дернул! И вот приходила сейчас собрать и отослать на виллу ее вещи…
* * *Она разрыдалась в голос.
— Ну же, синьора Косма, успокойтесь. Лучше расскажите — кто лечил вашу хозяйку?
— Ох. Никто ее не лечил… Она не болела!
— Не болела? — недоуменно повторил скульптор.
— Да.
— То есть как не болела? Отчего же она умерла?
— Сердце остановилось.
— И все?
— Да. С вечера горничные ее раздели, уложили, я сама принесла свечу, хозяйка любила почитать на ночь. А утром заглянули в спальню, не дождавшись звонка, — она лежит уже вся холодная. Послали за святым отцом, на все Божья воля, такое бывает, что у людей внезапно сердце останавливается. Ну, хотя бы она не мучилась…
— Значит, вы не приглашали врача?
— Мертвецу врач без надобности. Один Господь способен воскресить, так и святой отец сказал. Потом я послала за синьором Тальей, да.
— И за матушкой Марией?
— Не сразу. Синьор Таталья написал к ней эпистолу и отправил с нарочным.
— Что-то она приехала слишком скоро.
— Это точно. Слышала, кони у нее резвые.
— Или кто-то еще известил ее раньше вас.
— Да кто же? — синьора Косма потерла переносицу узловатыми пальцами. — Разве только святой отец? Мне теперь хоть беги из дома!
Скульптор попытался ободрить огорченную женщину:
— Вам нельзя бежать, никто лучше вас не проводит синьору де Розелли в мир иной. Ну же, Симона! Оставьте свои слезы и отправляйтесь на виллу. Идемте, приищем вам носильщиков.
* * *С третьей попытки Микеланджело удалось наконец-то распрощаться с болтливой экономкой. За это время солнышко успело подсушить грязь на мостовых и согреть воздух достаточно, чтобы пешая прогулка протяженностью в несколько кварталов стала настоящим удовольствием. Насвистывая жизнерадостный мотивчик, он зашагал к чумному лазарету — флорентийцы вывалили на улицы из промозглых каменных мешков, которые считали своими жилищами, и, оживленно переговариваясь, фланировали по улицам. Наряды горожан существенно износились и поблекли, а гирлянды и букетики из сухих цветков лаванды и роз, которые способны уберечь от чумной заразы, были плохой заменой ювелирных украшений и ценных мехов. Красивые тела и лица тоже исчезли мс улиц как по мановению палочки злого волшебника.
Не было слышно голосов ярмарочных зазывал и лоточников со сладостями, зато здесь и там мелькали молчаливые группы монахов. Цвет их одеяний устанавливали ордена, но капюшоны одинаково скрывали лица. Место роскошных потаскух, которыми славился город, заняли прохожие с особым крысиным взглядом и сутулыми плечами, которые выискивали проявления запретного роскошества и прочей крамолы, чтобы настрочить донос. Этих истовых последователей отца Джироламо горожане успели прозвать «плаксами»[27]. Взгляд одного из них царапнул Микеланджело так, что он невольно втянул голову в плечи.
Он оступился, под подошвами захрустела зола от кострища, где только недавно сжигали «суеты» — среди мусора поблескивали остатки серебряных пуговок, золотой канители и даже искорки мелких драгоценных камешков. Стайка мальчишек лет семи-восьми ковырялись в кострище, выгребая все, что находили ценным, но испуганно брызнули в разные стороны, испуганные приближением облаченного в черное монаха-доминиканца. Следом за ним подтягивались горожане с хворостом в руках. Золу вымели прочь, на площадке стали складывать новый очистительный костер. Одни прохожие приветствовали пламя, другие жались ближе к стенам и прибавили шагу.
Микеланджело побрел дальше, больше не поднимая лица к небу.
Нет, этот город уже никогда не станет прежней Флоренцией. Рано или поздно торговля и деньги вернут в этот город роскошь, но свободы здесь больше никогда не будет, память о годах без радости будет уродовать его, как шрам.
