Еремей Парнов - Александрийская гемма
Умер Иннокентий, и конклав кардиналов избрал нового папу; три короля сменились один за другим на французском престоле, а в Лангедоке все еще полыхало пламя восстаний. Покоренные и униженные жители вновь и вновь брались за оружие во имя бессмертных заповедей Совершенных. Только через десятки лет головорезам, вроде Монфора, удалось как будто бы утихомирить опустевшую, измордованную страну.
В одном лишь Безье, согнав жителей в церковь святого Назария, каратели перебили несколько тысяч.
Безье горел три дня; древний Каркассон, у стен которого катары дали последний бой, был наполовину разрушен. Уцелевшие Совершенные с остатками разбитой армии отступили в горы и заперлись в пятиугольных стенах замка Монсегюр. Это была не только последняя цитадель альбигойцев, но и главное их святилище. Стены и амбразуры Монсегюра, строго сориентированные по странам света, позволяли, подобно Стоунхенджу друидов, вычислять дни солнцестояния.
Среди защитников крепости, возведенной на вершине горы, было всего около сотни военных. Остальные не имели права держать оружие, ибо в глазах Совершенных оно являлось носителем зла. Но и сотня воинов целый год противостояла десяти тысячам осаждавших крепость крестоносцев. Все же силы были слишком неравны. Объединившись вокруг своего престарелого епископа Бертрана д'Ан Марти, Совершенные и следующие их заповедям миряне — философы, врачи, астрономы, поэты — готовились принять мученическую смерть.
Монфор Младший следил за осадой с холма. Его иссеченный шрамами лик в овале кольчужного шлема казался навеки закаменевшим, словно у рыцарей, что спали вечным сном в кафедральном соборе. Тяжело опираясь на двуручный меч, он и сам был похож на гранитный кладбищенский памятник. Клиновидный щит с фамильным гербом лежал у ног. Тощий доминиканец в рясе, со свежевыбритой тонзурой и подпоясанный вервием, тенью замер у него за спиной. Это был Арно де Амори, папский легат.
— Завтра на рассвете я возьму Монсегюр, — сказал Монфор, ощущая чужое назойливое присутствие,
— Да будет так, — отозвался доминиканец. — Слишком много времени ушло на осаду этого капища еретиков. Его святейшество папа даже выразил удивление.
Монфор раздраженно дернул изуродованной в сражении щекой.
— Эта земля обещана мне, и она будет моей навеки. Положитесь на слово Моцфора: я очищу графство от нечестивцев.
Легат благостно вздохнул.
— Не думай о бренных богатствах, сын мой… Чем больше твердости проявишь ты в борьбе с врагами истинной веры, тем скорее достигнешь цели. Само небо возложило на тебя священную миссию.
Монфор с иронической улыбкой покосился на монаха.
— Ты говоришь о бренных благах? В подвалах катаров, я слышал, хранится немало бесценных сокровищ. Наш славный король и его святейшество папа давно точат на них зубы. Да и ты, отец мой, не останешься, наверное, обделенным?.. Недаром же, не щадя сил своих, торопишь моих людей. Так ли уж угодно богу избиение христиан? Даже если они придерживаются иных взглядов на святую троицу?
— Это ты так еретиков называешь?
— Э, святой отец, — вновь страшно усмехнулся Монфор. — Позволь уж мне говорить все, что я думаю. Почему не пошутить напоследок? Ведь моя преданность церкви слишком хорошо известна. Завтра мы совместными усилиями отправим Детей Света в вечную тьму.
— Amen! — глухо отозвался монах. — In nomine Iesus domini omnipotentisnote 15.
— А все же разреши мои сомнения, святой отец. — Холодное лицо Монфора исказила саркастическая гримаса. — За пятиугольной стеной укрылось много мирных жителей. Среди них — старики, женщины, невинные младенцы. Возможно, не все они заражены скверной. Не подскажешь ли, как вернее всего отличить еретиков от добрых католиков?
— Убивай всех, сын мой, — кротко улыбнулся монах. — Бог узнает своих…
Когда Юг и Кламен выбрались из подземного лабиринта, все было кончено. На поле мучеников остыл пепел, хотя в самой крепости еще бушевал огонь. Сквозь проломы в стенах, то угасая, то вновь вспыхивая под вздохами ночного ветра, розовело зарево.
Как ночью вошли, так и вылезли ночью. Но спускались, выполняя последнюю волю Наставника Совершенных, вчетвером, а теперь их осталось двое.
На узкой тропе уже перед самым гротом их заметили вражеские лазутчики. Выдал гремучий сорвавшийся камень, когда у кого-то случайно подвернулась нога. Два брата, Экар и Эмвель, обнажив мечи и стилеты, остались у входа. Пока Юг и Кламен, сгибаясь под тяжестью ноши, волокли заветный ковчег к секретному лазу, который издавна прозывался Обителью слез, братья приняли неравный бой.
Узкое пространство не позволяло Христовым воинам атаковать развернутым строем. Пришлось, отбросив копья с флажками, на которых серебрился крест семейства Монфоров, нападать попарно. Самоотверженно отбив три или даже четыре таких наскока, катарские юноши пали, порубанные кривыми дамасскими мечами, вывезенными из сарацинских пустынь.
Так и остались лежать в вековой мягкой, как паутина, пыли, напитав ее холодеющей кровью.
Но тех последних, неимоверно растянувшихся минут, отданных схватке, оказалось достаточно, чтобы Кламен с Югом затерялись в кромешной тьме. Сколько потом ни искала королевская стража, последний след их оборвался в сталактитовом зале «Орган Ахерона», где отверзались зевы бесчисленных галерей. Никто не решился продолжить преследование. Только кучу факелов напрасно пожгли. Даже самые смелые крестоносцы вернулись обратно, не сделав и сотни боязливых шагов. Ходы петляли, раздваивались, сверху капала вода, и многократное эхо пугающе шумело в ушах, мешаясь с отголоском подземных потоков. Соваться, не зная точного плана, было равносильно самоубийству. По всему выходило, что ускользнули альбигойские сокровища из Монфоровых загребущих лап. Богатейшее Тулузское графство присвоил король, сундуки с золотом катары предусмотрительно переправили в замок у испанской границы, и вот теперь стонущий Аид поглотил таинственный ковчег с вырезанной из цельного смарагда волшебной чашей.
Словно проклятие какое тяготело над коленом Симона де Монфора Старшего.
Не токи родственной крови, А волю звезд — небесных судей — В игре той строгой улови И разгадай наследство судеб…
Скверное наследство, дурная кровь. Грубо сколоченным эшафотом обернется однажды трон, на который посягнут потомки неукротимого крестоносца. В месиве истерзанного крючьями мяса, в лютом безумии «квалифицированной казни», принятой при английском дворе, сбудутся пророчества.
Когда Юг и Кламен, спрятав в потайных штольнях свой бесценный груз, вылезли из пещер, то не узнали родимой земли, пропахшей гарью и мертвечиной. Над руинами Монсегюра плыла, качаясь в дымных волнах, беспощадная алебастровая луна. Седой иней опушил колючий бурьян, пустые глазницы смерти слепо таращились из проломов и обрушений. Странная больная мечта о вечной искре, что, меняя бренную оболочку, теряет память о ней, но все же никогда не угасает совсем, уже не витала над грудами закопченных камней. Сама надежда на возрождение была похоронена под исковерканными стенами Солнечного храма. Словно усталая парка, перерезав тончайшую нить, уронила клубок.
Так думал черный от жирной пещерной копоти паж, мечтающий стать трубадуром.
— Все кончено. — Глядя вверх, на озаренную луной и пожарищем крепость, он скорбно преклонил колени. — Мы выполнили обет, брат Кламен, но все кончено для нас и потомков наших. Кроме полынной тоски, отравленной горечью пепелища, нам нечего им передать.
— Ничто не исчезает навечно в подлунном мире, — отрицательно покачал головой мудрый Кламен, искуснейший исцелитель недугов. — Солнце, которое ежедневно всходило тысячи лет, не может погаснуть. Пусть не при нас, пусть через века, но настанет миг нового золотого восхода для отдаленных потомков.
— Они и не вспомнят о нас, — вздохнул златовласый паж, отирая сажу со лба.
— Разве сами мы помним о прожитых жизнях?.. И все ж предначертанное свершится в урочный час.
— Ты так веришь в это, Кламен!
— Веришь… Это не то слово, малыш. Я стремлюсь укрепить дух, чтобы достойно исполнить долг. Долг живых перед мертвыми.
— И это все?
— Ах, это немало, немало… Мне назначено идти на Запад, к барону д'Юссону, приютившему наш караван. Быть может, мы никогда не увидимся, но я не забуду тебя.
— И я тебя никогда не забуду! Мой путь лежит к Пейре Карденалю, певцу Донны Любви.
— Тогда расстанемся, — Кламен заключил маленького Юга в объятия. Они постояли, молча припав друг к другу, и ушли не оглядываясь, каждый своим путем.
Кламена ожидали заботы, связанные с захоронением монсегюрского клада, и полная опасностей жизнь, а красавца пажа — не менее рискованное ученичество на поприще «Веселой науки».
За далью веков нелегко понять, как презрение к мирским соблазнам могло сочетаться с куртуазным служением избранной даме, как ухитрились расцвести и ужиться на одной и той же благодатно удобренной клумбе чертополох аскетизма и благоуханная роза любви. И все же так было. При дворе графа Раймунда благосклонно внимали поучениям чернецов, обличавших чревоугодие, роскошь, и умели наслаждаться изысканными дарами южной кухни, заморскими тканями и золотой чеканной посудой. Совершенные учили смирению, а разодетые в шелк миряне тешили гордыню. Повсюду процветало утонченное искусство танцев, нежно звенели щекочущие чувственность струны. В моду входили привезенные с Востока пряности, кофе, игральные карты. Общество забавлялось соколиной охотой и шахматными представлениями, в которых роль фигур играли живые люди. Сочная земная краса стала объектом всеобщего поклонения. Это о ней слагали свои сладострастные альбы — песни рассвета — подвижники-трубадуры. И пусть прозрачные покровы полунамеков лишь разжигали любовный жар, певцы с неподражаемым тактом умели хранить молчание. Только знойные соловьиные ночи смели поведать о тайных радостях разделенного чувства, и лишь посвященным поверяли свои секреты изощренные наставники «Веселой науки».
![Еремей Парнов - Мальтийский жезл [Александрийская гемма]](/uploads/posts/books/165752/165752.jpg)
