Борис Акунин - Особые поручения: Пиковый валет
И Момус расстарался – надулся, прижал трубку плотно к губам, загудел:
– В полночь… Приходи… В Варсонофьевскую часовню-ю-ю…
Убедительно получилось, зффектно, даже чересчур. От чрезмерного эффекта и вышла незадача. Когда из-под земли замогильно воззвал глухой голос, Еропкин взвизгнул и подпрыгнул, его подручные тоже шарахнулись, и самое главное было не слышно – куда деньги нести.
– …Близ Новопименовской обители-и-и, – прогудел Момус для ясности, но одуревший Еропкин, пень тугоухий, опять не дослышал.
– А? Какой обители? – боязливо спросил он у земли. Посмотрел вокруг, даже в дупло нос сунул.
Ну что ты будешь делать! Не станет же ему, глухарю, Высшая Сила по десять раз повторять. Это уж комедия какая-то получится. Момус был в затруднении.
Выручила Мими. Приподнялась с земли и тихо пролепетала:
– Варсонофьевская часовня, близ Новопименовской обители. Святой отшельник там. Ему мешок и неси. Нынче в полночь.
* * *Про Варсонофьевскую часовню на Москве говорили нехорошее. Тому семь лет в малую завратную церковку близ въезда в Новопименовский монастырь, ударила молния – крест святой своротила и колокол расколола. Ну что это, спрашивается, за храм Божий, ежели его молния поражает?
Заколотили часовню, стали обходить ее стороной и братия, и богомольцы, и просто обыватели. По ночам доносились из-за толстых стен крики и стоны жуткие, нечеловеческие. То ли кошки блудили, а каменное, подсводное эхо их визг множило, то ли происходило в часовне что похуже. Отец настоятель молебен отслужил и водой святой покропил – не помогло, только страшнее стало.
Момус это славное местечко еще перед Рождеством присмотрел, все думал – авось пригодится. И пригодилось, в самый раз.
Продумал декорацию, подготовил сценические эффекты. Гранд-Операсьон приближалась к финалу, и он обещал стать сногсшибательным.
«„Пиковый валет“ превзошел сам себя!» – вот как написали бы завтра все газеты, если б в России была настоящая гласность и свобода слова.
* * *Когда малый колокол в монастыре глухо звякнул, отбивая полночь, за дверями часовни раздались осторожные шаги.
Момус представил, как Еропкин крестится и нерешительно тянет руку к заколоченной двери. Гвозди из досок вынуты, потяни – и дверь, душераздирающе заскрипев, откроется.
Вот она и открылась, но внутрь заглянул не Самсон Харитоныч, а немой Кузьма. Трусливый паук послал вперед своего преданного раба.
Чернобородый разинул рот, с плеча дохлой змеей соскользнул витой кнут.
Что ж, сказать без ложной скромности, тут было от чего рот разинуть.
Посреди четырехугольного помещения стоял грубый досчатый стол. На нем по углам, чуть подрагивая пламенем, горели четыре свечи. А на стуле, склонившись над старинной книгой в толстом кожаном переплете («Travels Into Several Remote Nations Of The World In Four Parts By Lemuel Gulliver, First A Surgeon, And Then A Captain Of Several Ships»[5], бристольское издание 1726 года – куплено на книжном развале за толщину и солидный вид) сидел старец в белой хламиде с длинной седой бородой и белыми, шелковистыми волосами, по лбу перехваченными вервием. Один глаз у отшельника был закрыт черной повязкой, левая рука на перевязи. Вошедшего старец будто и не заметил.
Кузьма замычал, оборачиваясь, и из-за его широченного плеча выглянула бледная физиономия Еропкина.
Тогда святой отшельник, не поднимая глаз, сказал голосом звучным и ясным:
– Иди-ка сюда, Самсон. Жду тебя. В тайной книге про тебя написано. – И ткнул пальцем в гравюру, изображавшую Гулливера в окружении гуигнгнмов.
Сторожко ступая, в часовню вошла вся честная компания: почтеннейший Самсон Харитоныч, крепко держащий за руку отрока Паисия, Кузьма и два давешних мужика, которые тащили пухлый рогожный мешок.
Старец пронзил Еропкина грозным взглядом единственного глаза из-под всклокоченной брови и вскинул десницу. Одна из свечей, повинуясь этому жесту, внезапно шикнула и погасла. Паук охнул и руку отрока выпустил – что и требовалось.
Со свечой трюк был простой, но впечатляющий. Момус сам его когда-то изобрел на случай затруднений при карточной игре: свечи с виду обычные, но фитилек внутри воска свободно скользит. Необычный фитилек, длинный, и внизу через щель стола продет. Левой рукой незаметно под столом дернешь, свеча и гаснет (на перевязи, у Момуса, понятное дело, «кукла» висела).
– Знаю, знаю, кто ты и каков ты, – сказал отшельник с недоброй усмешкой. – Давай сюда мешок свой, кровью и слезами наполненный, клади… Да не на стол, не на книгу волшебную! – прикрикнул он на мужиков. – Под стол кидайте, чтоб я ногой хромою его попрал.
Тихонько потолкал мешок ногой – тяжелый, черт. Поди, все рублишки да трешницы. Пуда на полтора, не меньше. Но ничего, своя ноша не тянет.
Суеверен Еропкин и умом не больно востер, но мешок за здорово живешь не отдаст. Тут одних чудес мало. Психология нужна: натиск, скорость, неожиданные повороты. Не давать очухаться, задуматься, приглядеться. Эх, залетные!
Старец погрозил Еропкину пальцем, и тут же погасла вторая свеча.
Самсон Харитоныч перекрестился.
– Ты мне тут не крестись! – страшным голосом гаркнул на него Момус. – Руки отсохнут! Или не ведаешь, к кому пришел, дурень?
– Ве… ведаю, отче, – просипел Еропкин. – К отшельнику святому.
Момус, запрокинув голову, зловеще расхохотался – точь-в-точь Мефистофель в исполнении Джузеппе Бардини.
– Глуп ты, Самсон Еропкин. Ты монеты в кладе сосчитал?
– Сосчитал…
– И сколько их было?
– Шестьсот шестьдесят шесть.
– А голос тебе откуда был?
– Из-под земли…
– Кто из-под земли-то говорит, а? Не знаешь?
Еропкин в ужасе присел – видно, ноги подкосились. Хотел перекреститья, но побоялся, проворно спрятал руку за спину, да еще на мужиков оглянулся – не крестятся ли. Те не крестились, тоже тряслись.
– Нужен ты мне, Самсон. – Момус перешел на задушевный тон и чуть-чуть придвинул мешок ногой. – Мой будешь. Мне станешь служить.
Он хрустко щелкнул пальцами, погасла третья свеча, и сразу сгустилась тьма под мрачными сводами.
Еропкин попятился.
– Куда?! В камень превращу! – рыкнул Момус и опять, работая на контраст, перешел к вкрадчивости. – Да ты меня, Самсон, не бойся. Мне такие, как ты, нужны. Хочешь денег немерянных, против которых твой паршивый мешок – горстка праха? – Презрительно пнул рогожу ногой. – Мешок твой с тобой останется, не трясись. А я тебе сто таких дам, хочешь? Или мало тебе? Хочешь больше? Хочешь власти над человеками?
Еропкин сглотнул, но ничего не сказал.
– Произнеси слова Великой клятвы, и навсегда будешь мой! Согласен?!
Последнее слово Момус рявкнул так, чтоб оно как следует пометалось меж древних стен. Еропкин вжал голову в плечи и кивнул.
– Ты, Азаэль, стань от меня по левую руку, – приказал старец отроку, и тот перебежал за стол, встал рядышком.
– Как погаснет четвертая свеча, повторяйте за мной слово в слово, – наказал таинственный старец. – Да не на меня пяльтесь, вверх смотрите!
Убедившись, что все четверо будущих слуг Лукавого послушно задрали головы, Момус загасил последнюю свечу, зажмурился и толкнул Мими в бок: не смотри!
Еще раз ухнул из темноты:
– Вверх! Вверх!
Одной рукой подтянул к себе мешок, другой приготовился нажать на кнопочку.
Сверху, куда свет свечей не достигал, даже когда они еще горели, установил Момус магнезиевый «Блицлихт», новейшее германское изобретение для фотографирования. Как шандарахнет оно в кромешной тьме нестерпимым белым сиянием, так Еропкин и его головорезы минут на пять вчистую ослепнут. А тем временем веселая троица – Момочка, Мимочка и Мешочек – выскользнут в заднюю, заранее смазанную дверку.
А за ней саночки-американка, и резвый конек уж, поди, застоялся. Как рванут санки с места – ищи потом, Самсон Харитоныч, ветра в поле.
Не операция, а произведение искусства.
Пора!
Момус нажал кнопку. Что-то пшикнуло, но из-за зажмуренных век никакой вспышки не угляделось.
Надо же, чтобы именно в такой момент осечка! Вот он, хваленый технический прогресс! На репетиции все было идеально, а на премьере конфуз!
Мысленно чертыхнувшись, Момус приподнял мешок, дернул Мими за рукав. Стараясь не шуметь, попятились к выходу.
И тут треклятый «Блицлихт» проснулся: зашипел, неярко полыхнул, исторг облако белого дыма, и внутренность часовни озарилась слабеньким, подрагивающим светом. Явственно можно было разглядеть четыре застывшие фигуры по одну сторону стола, две крадущиеся по другую.
– Стой! Куда? – взвизгнул фистулой Еропкин. – Отдай мешок! Держи их, ребята, это фармазонщики! Ах, паскуды!
Момус рванулся к двери, благо и свет померк, но тут в воздухе что-то свистнуло, и тугая петля стянула горло. Чертов Кузьма со своим гнусным кнутом! Момус выпустил мешок, схватился за горло, захрипел.
