Далия Трускиновская - Государевы конюхи
— Вот и мне то же самое сказывала, — подтвердил Хотетовский. — Что прикажешь думать?
— Накануне на двор к Троекурову инок приходил и тоже пропал бесследно, — сказал Деревнин. — Степа, расскажи про инока, только кратко.
Стенька собрался с духом и рассказал кратко — как инок напросился ночевать в подклете да как наутро отыскался лишь его пустой мешок, так что возникло подозрение — не принес ли он в том мешке безжизненное тельце.
— Чересчур мудрено, — отрубил Хотетовский. — Сходи-ка, девка, за моей Семеновной.
Когда жена Хотетовского явилась на зов, то побожилась — никаких иноков к племяннице не подсылала, а за братьев Агафьи поручиться не может, за своих замужних дочек также не может, и есть еще дети другой дочери старого Хотетовского, Степаниды.
— Чтобы всех их объездить и сказку отобрать, либо мне на неделю от приказных дел отрываться надобно, либо тебе, Родион Яковлевич, людишек своих спосылать, — сказал Деревнин. — Условимся так — коли чего проведаешь, тут же шли человека в приказ, а условное слово — тот же акафист Кресту. Мало ли кто в это дельце впутался, осторожность не помешает.
— Сегодня же мои люди объедут всю родню, — обещал Хотетовский. — Как с девкой быть?
— Держи у себя. Когда же обнаружится, что никто инока не подсылал, отправь к Троекурову жену. Она у тебя баба мудрая (Деревнин сделал этот вывод из молчания и исполнительности Семеновны), пусть пробивается к племяннице, пусть криком кричит, лишь бы к ней боярыню вывели. Дай ей людей с собой поболее, чтобы не вышло, Боже упаси, какого срама.
— Так и сделаю, — отвечал Хотетовский. — Знал бы, кто Илюшу удавил, своими бы руками на воротах повесил.
— Старец сказывал, князья Обнорские с Троекуровым во вражде. Не их ли работа?
— Нет, кабы Обнорские — я бы знал. А их на Москве и слыхом не слыхать, двор заколочен стоит. Старый князь, поди, уж в пекле, а княжич не дурак, чтобы в Москву соваться. Его тут сразу признают. Даже коли из обители сбежал — в иное место подался.
— Собирай, Степа, бумаги, поедем в приказ, — велел Деревнин.
На обратном пути Деревнин больше молчал, чесал в затылке, скреб бороду, как будто у Хотетовских мелкой живности нахватался. А потом тихо сказал Стеньке:
— Рад был бы ошибиться, да сдается мне, что боярыни уж нет на свете.
Стенька расспрашивать не стал. Когда человек столько лет в Земском приказе служит, у него уже чутье сильнее ума порой делается.
У Стеньки тоже было чутье. И оно подсказывало: что-то с этой отобранной у девки Лукерьи сказкой было не так, чего-то недостает. Надо было еще какой-то вопрос задать, может, даже не девке, а Семеновне или самому Хотетовскому. Эта недохватка сильно Стеньку беспокоила.
От нее Стенька мысленно перескочил к убиенному младенцу. Тоже ведь в деле полно неясностей. Коли его не инок принес, а через забор перекинули, то надо бы проверить, могли ли злодеи это сделать. Тут у Стеньки были превеликие сомнения. И он додумался до совершенно неожиданного решения. Чтобы окончательно во всем удостовериться, он выпросил в приказе у Деревнина свой чертеж троекуровского двора.
Лето еще не наступило, но вечера уже были долгие. Придя домой и поужинав, Стенька
озадачил свою Наталью диковинным вопросом:
— Слышь, женка, а сколько трехгодовалое дитя весит?
Наталья, собиравшая со стола посуду, уставилась на него, как на умалишенного.
— А тебе на что? — испуганно спросила она, и по лицу Стенька понял — сейчас заполошно заорет, вылетит из дому и помчится искать спасения, конечно же, у Патрикеевых!
— Надобно. Любого пола.
Он сам не мог назвать то, для чего хотел знать вес ребенка, и не из-за глупости своей — порой он бывал очень даже сообразителен, — а потому, что такого слова в русском языке то ли не знал, то ли его и вовсе не было.
Наталья на всякий случай отошла к двери, готовая при первых признаках безумия выскакивать в сенцы.
— Трехгодовалое? Да пуда, поди, не наберется… Ты что, ирод, затеял?
— Это дело государственное! Поди у Домны спроси, — догадался Стенька.
Ему было безразлично, как Наталья объяснит подружке диковинный вопрос, и что вся слобода будет над ним потешаться, Стеньку тоже мало беспокоило. Ему показалась подозрительна одна вещь — и он хотел докопаться до смысла.
Когда Наталья убежала, он взялся за дело. В подклете стояли мешки с крупами, он спустился туда, выбрал один, с гречей, приподнял, задумался — не он те крупы покупал, не он их и привез, все это устроила Наталья. Мог ли мешок весить немногим менее пуда? Стенька подумал — ведь при неудачном исходе его затеи мешок может порваться, греча растечется по земле и траве, Наталья тогда вовсе из дому выгонит, как безнадежного питуха. И живи тогда на торгу в пустом шалаше…
Сенька отыскал другой мешок, пустой, натянул его на первый и накрепко завязал обрывком веревки. Потом закинул его на плечо, вытащил во двор и стал озираться в поисках подходящей высоты. Наконец додумался — мешок прислонил к стене и пошел
наверх, искать в сенцах веревки, на которых Наталья после стирки развешивала белье…
Домна, услышав про новую блажь подружкина мужа, не утерпела — пошла вместе с Натальей разбираться, для какой надобности земскому ярыге Аксентьеву вес живого младенца. Они прибежали вовремя — Стенька сидел на березе, где завязывал веревочный узел. Веревку он натянул на немалой высоте — чуть не в полторы сажени.
— Господи, да что ж это делается! — воскликнула Наталья, глядя, как довольный муж сползает с березы. — Совсем с ума сбрел! А снимать кто будет?! Ты-то на службу убежишь, а мне как быть?!
— Степа, а Степа! На что тебе? — повиснув на подружке, закричала Домнушка.
— Для государева дела.
С тем Стенька отошел от натянутой веревки, сказал: «Ну, Господи благослови!» — и примерился было метнуть через нее мешок с гречей.
— Ах ты, аспид! — Наталья освободилась и кинулась отнимать мешок. От страха за свое добро она и мужним безумием пренебрегла.
— Степан Иванович, родненький, да что это с тобой? — подлетела следом и Домна. — Остойся, свет! С нами крестная сила! Да воскреснет Бог, и расточатся врази его, и да бегут от лица его ненавидящие его…
Выкрикивая молитву, она принялась закрещивать Стенькино лицо, и грудь, и
руки, и даже мешку перепало благодати.
— Дуры! — только и сказал Стенька. — Ну что вы за дуры! Государеву делу помехи и препоны строите!
— Государеву? Делу?..
Подружки переглянулись.
— Я за своим побегу… — прошептала Домна. — Ты его удерживай, а я мужиков соберу и отца Кондрата позову…
— Дура! — в отчаянии сказал ей Стенька.
Она и понеслась, размахивая длинными рукавами летника.
Наталья поставила наземь отнятый мешок с крупой, сама стала сверху, расставив ноги, и всем видом показала: через мой труп! Стенька махнул рукой да и пошел наверх, в горницу. Дело не задалось, но веревка уже была привязана, так что можно попробовать и ночью…
Наталья идти домой побоялась — подождала Домны с мужем Мишкой и его младшим братом Ивашкой, которого прозвали Ивантеем. Вопреки угрозе, Домна не привела на двор всю слободу, но послала свою старшенькую, Татьяницу, за отцом Кондратом.
Приходский священник не очень понял, что стряслось, однако лицо девчонки выражало неподдельный ужас, и имя дядьки Степана она повторяла, широко распахнув голубые глазищи. Отец Кондрат еще думал, идти или не идти, но матушка Ненила, почуяв какую-то любопытную каверзу, быстренько собралась, да и его с собой потащила. Идти было недалеко, батюшка с матушкой прибыли, когда Мишка с восемнадцатилетним Ивантеем, Домна и Наталья строили предположения, одно другого страшнее. Они уже и до того
додумались, что повредившийся умом Стенька может удавиться на собственном поясе, а потом поджечь дом.
— Говоришь, мешок метать задумал? — Отец Кондрат приподнял метательный снаряд и подивился его немалому весу. — А более ничего не было? Не богохульствовал? Не кричал свиньей или курицей? Не брыкался? Пены изо рта не пускал?
— Дурами нас назвал, — сообщила Домна.
— Ну…
Отец Кондрат обвел обеих женок взглядом, в котором явственно читалось: тут раб Божий Степан не так уж и промахнулся…
— Так как же быть, батюшка? — спросила Наталья.
— Ждите, сам пойду, разберусь.
Отец Кондрат чинно поднялся по лесенке на крыльцо и без стука вошел в сени. Ждали шума и крика, крестились и втихомолку молились за отважного батюшку — и по искренним молитвам, надо полагать, нашел батюшка проникновенные слова. Некоторое время спустя дверь отворилась и Стенька с отцом Кондратом молча спустились вниз.
Крепкий и дородный батюшка сразу направился к мешку, легко подхватил его.
— Такой, выходит, высоты забор-то? А не врешь?
— Может, и вру, — признался Стенька, — но ненамного. У бояр меньше не бывает.
