Ричард Зимлер - Последний каббалист Лиссабона
Раненое плечо пронзила тупая, тянущая боль, которая для меня навсегда будет связана с этой Пасхой смерти.
Рана в предплечье покрылась коркой запекшейся крови. Болела правая ступня: пальцы были сбиты в кровь.
— Моисей бросил нас, — сказал я Фариду с помощью жестов, — и нам самим придется перебираться на другой берег Красного моря. Мы совсем одни.
Фарид ел. Тростник вокруг нас шелестел в такт легкому прибою. Вода плескалась со звуком, похожим на тот, который могли бы производить пьющие фавны. Вокруг было тихо, как и должно было быть. И я расплакался, словно у врат Божественного сострадания, знаками говоря другу:
— Какой мир настоящий? Этот или…?
— Рай и ад — это море и небо, — ответил он. — А ты — горизонт.
Тогда его слова прозвучали для меня бессмысленно. Была изящная пляска его сильных рук, слишком чарующая, чтобы противостоять ей. И когда он прикоснулся к моей щеке, рыдания, сдавливавшие мне горло, вырвались наружу. Воспоминания о костре, горячие и яростные, обрушились на нас обоих. И даже теперь я не мог говорить о дяде. Фарид забрал у меня руку сеньоры Розамонты. Он был ужасно напуган. Дрожал. И все же приложил к сомкнутым в молитве векам запятнанные кровью мраморно-белые кончики пальцев. Тогда я внезапно заметил синяки и ссадины у него на шее.
— Мы похороним ее в лимонной роще, — сказал он. — Она всегда сможет угостить нас своими фруктами.
— Что произошло? — спросил я, указав на его спекшиеся раны.
— Ничего, — ответил он.
— Расскажи.
— На аллее прошлой ночью — человек пытался остановить меня. Я убил его.
Это был первый раз, когда кто-то из нас показал глагол «убить» в первом лице. Мы осознали, что в наш язык жестов придется внести изменения, чтобы приспособить его к новому веку старых христиан. Чувствуя, что нам вряд ли по плечу такая задача, мы вернулись по берегу Тежу к Лиссабону, не обменявшись ни словом. Отстранившись от собственных чувств, я вспомнил молодого аристократа, которого столкнул с крыши. Где найду я прощение за то, что лишил жизни существо, отмеченное искрой Божьей любви?
У ворот Санта Крус мы наткнулись на пришвартованные соляные лодки. Женщины с шишковатыми ступнями, удерживающие на головах глиняные сосуды с белыми кристаллами, улыбнулись нам вслед. Играли дети, собаки виляли хвостами. Купец в пурпурно-зеленом одеянии приподнял перед нами шляпу, причину чему я никак не мог постигнуть. У женщины, продававшей у реки еду, Фарид купил сладкий рис и жареные сардины. Сам он объелся, но я, разумеется, не мог присоединиться к его трапезе.
Возвращение в Маленький Еврейский квартал было похоже на выход из театра. Внезапно перед нами предстала картина, рожденная не отрицанием или неприятием, но реальная, обрамленная смрадом дерьма и насилия, изрезанная лаем исходящих слюной псов, расцвеченная живыми островками крыс и мышей.
Выжившие с пустыми глазами, надев бесслезные маски, едва волоча босые усталые ноги, оттирали кровь от дверей. Кругом ждали внимания мертвые тела: Саул Ха-Кохен висел на перекладине окна своей спальни. Его рука, окоченевшая до состояния засоленного мяса, болталась на ветру, выстукивая о ставень таинственный код. Разиэла Мор, выпотрошенная. Дочь Нафа с трудом вытащила у нее изо рта луковицу, тучи мух откладывали личинки в ее чреве. Доктор Монтесиньош, окоченевший и вздувшийся, висел на витой решетке над дверью школы. Безымянный младенец без головы сидел на лопате.
Столкнувшись лицом к лицу с немыслимым, никто не осмеливался говорить.
Вы знаете, что это такое: смотреть на обезглавленного младенца, сидящего на лопате? Словно забыты все языки мира, словно все книги, написанные когда-то, обратились в прах. И ты рад этому. Потому что такие как мы не имеют права говорить, или писать, или как-то иначе оставлять свой след в истории.
Двери нашей лавки лежали на мостовой под косым углом друг к другу, словно вход в подземелье, населенное косоглазыми существами. С противоположной стороны улицы, из дома сеньоры Файам доносились приглушенные стоны на иврите. Ее пес Бело смотрел на меня через стену своими умоляющими голубыми глазами. В пасти он держал старую, пожелтевшую от времени растрескавшуюся кость: похоже, он снова нашел что-то, напоминающее останки его собственной недавно ампутированной левой передней лапы. В этот раз сеньора Файам закапывала ее на заднем дворе церкви Святого Петра. Собачий нос шевелился, словно пес искал, кому бы показать свою находку.
Мама и Синфа оказались во дворе. Они собирали выбитые из земли камни. Синфа подбежала, выкрикивая мое имя, и ухватилась за меня так крепко, будто боялась упасть. Мама рухнула на колени и завыла. С ее шеи свисали два талисмана. Когда я поднял ее, она сжала меня в объятиях с силой отчаяния. Рыдания ее напоминали рвотные спазмы. Немного восстановив дыхание, она сказала:
— Иуда пропал. Я не знаю, что…
Мама так сильно прижала меня к себе, что мне начало казаться: ее сердце бьется в моей груди. Ошеломленный ее близостью, я сказал:
— Я найду его.
Все еще не веря, она гладила меня по волосам, ощупывала грудь. Синфа повисла на шее Фарида.
— Ты не ранен? — спросила мама. — Ничего не случилось, что ты не…
— Нет, со мной все в порядке. А как Эсфирь и Реза?
— Эсфирь избили, но она жива. А Реза — мы не знаем.
Мама повернулась к Фариду. Хотя она никогда до конца не принимала нашей дружбы и боялась его немоты, сейчас она смотрела на него с беспокойным участием. Она подняла руку и изобразила наш приветственный жест.
— О Farid esta hem, с тобой все хорошо? — произнесла она.
Он мягко улыбнулся и благодарно склонил голову.
— Он тоже в порядке, — сказал я. — Где вы были прошлой ночью? Я возвращался, но дом был пуст.
— Мы были здесь! Я пряталась в лавке вместе с Синфой. Была сиеста, когда христиане явились в первый раз. Мы решили провести ее с Диди и его мамой. Примчались домой, только чтобы обнаружить, что…
— Вы не слышали меня? — прервал я.
Мама подняла ладони в бурых пятнах.
— Я заставила нас с Синфой бочонками фасоли и накрыла корзинами с перезревшими фигами. Мы оставались там столько, сколько смогли, и мало что слышали.
С сиреневыми пятнами на коже, пропахшие перебродившим сахаром, они с Синфой обладали поистине священной красотой: они сияли жаждой жизни. Я глупо рассмеялся от облегчения и поцеловал ее в лоб.
— Умница! — сказал я ей, словно был собственным отцом.
— Старые христиане прибили Эсфирь за руки к мостовой перед церковью Святого Стефана, — заговорщически прошептала она. — А потом…
Я кивнул в знак понимания, и она опустила глаза.
— Мама, ты не видела никого из молотильщиков? Отца Карлоса, Диего, Самсона…
— Никого.
Обыскав комнаты, Фарид сообщил, что Самир не вернулся. Мы зашли ко мне в дом. Эсфирь сидела на кухне, спрятав руки между бедер и опустив босые ступни в тазик с водой. Я поцеловал ее в лоб. Она замерзла. Молчала. Я накинул ей на плечи одеяло с кровати Синфы и Иуды.
Со страхом я прошептал маме:
— Значит… значит, вы не видели дядю?
— Нет. Я думала, он в подвале, но люк забит гвоздями. Видимо, он запечатал его. И занавески на окнах задернуты. Мы не можем заглянуть внутрь. Мы стучали и звали его дюжину раз. Никакого ответа. Я боюсь открывать подвал. Должно быть, есть веские причины на то, чтобы запереть его — чтобы защитить книги или что-нибудь более… более сакральное. Надеюсь, он жив. Может быть, он отправился искать нас, а потом не смог вернуться домой.
— Когда ты видела его в последний раз? — спросил я.
— После обеда в воскресенье. Незадолго до того как… как они пришли. Он пошел в подвал помолиться. А мы с Синфой вышли, чтобы…
— Мама, это я забил дверь, — сухо сказал я.
— Ты? Зачем?
— Когда я вернулся, я спустился вниз и… Постой.
Я вышел во двор, достал из сарая кувалду, обрушил ее на дверь люка. Последние щепки осыпались с клацающим звуком, предвещающим жуткий финал: мы никогда больше не будем чувствовать себя в безопасности в этом доме.
— Пока не входи, — сказал я маме, ступая на лестницу. — Сначала я посмотрю.
Это было безумием, но я хотел первым посмотреть на дядю, поскольку в те дни делал все возможное, чтобы приблизиться к высокому рангу мастера Каббалы. Неужели дядя не успел проглотить кусочек пергамента с особой молитвой прежде, чем ему перерезали горло, с тайным именем Бога, способным воскресить его?
— Почему… что за…? — Мама схватила меня за руку. — Что ты знаешь? Он там?!
— Хорошо, входи, — сказал я, и в дрожи собственного голоса ощутил простую истину: мой наставник навсегда покинул мир живых. — Но я должен предупредить: дяди больше нет с нами.
Мама прикрыла рот, сдерживая крик. Я хотел взять ее за руки, но она отшатнулась от меня как от прокаженного.
