Александр Арсаньев - Инфернальная мистификация
– А разве вас еще не ввела в курс дела Наталья Михайловна? – искренне удивился я.
– Только в самых общих чертах, – коротко бросил Медведев.
Тогда я пересказал ему все то, что мне было известно о родовом проклятии Олениных.
– Вот так штука! – Медведев схватился за голову и опустился в глубокое кресло. – Все указывает на то, что графиня Елена окончательно спятила.
– Или на то, что кто-то пытается воспользоваться ее состоянием, – проговорил я уклончиво.
– У меня тоже мелькнула такая мысль, – признался Лаврентий Филиппович и, пытливо посмотрев на меня, спросил: – Вы уже кого-то подозреваете?
– И да, и нет, – пожал я плечами, рассматривая медальон, лежащий на этажерке.
Эта вещь напомнила мне медальон Кинрю, который японец носил на груди. На его медльоне был изображен портрет Вареньки Костровой, добровольно заточившей себя в стенах Михайловского замка. Мне казалось даже, что Кинрю испытывал к Варваре Николавне какие-то нежные чувства.
– Что это? – поинтересовался Лаврентий Филиппович, подходя ближе.
– Медальон с портретом Раневского, – ответил я.
– Так, значит, отвергнутого жениха Елены Александровны все еще любят и ждут? – удивился Лаврентий Филиппович.
– Выходит, что так, – отозвался я, стараясь обращать внимания на тошнотворный запах. – Придется сообщить обо всем Кутузову. Он должен решить, что делать с бедной девушкой, пока мы будем заниматься поисками преступника.
– Да и я говорю, – кивнул Лаврентий Филиппович, сцепляя пальцы в замок у себя на коленях, – что без консилиума, пожалуй, не обойтись! К тому же, изоляция графини Элен в ее же собственных интересах. В целях, так сказать, ее же собственной безопасности, – уточнил он.
– Ну, об изоляции-то пока речь не идет, слава Богу, – заметил я.
Потом мы с Медведевым внимательнейшим образом осмотрели всю комнату молодой графини Олениной, но ничего примечательного так и не обнаружили.
– А этот Алекс, однако, тот еще плут, – досадливо констатировал Лаврентий Филиппович. – Ни единого следочка не оставил.
Едва я спустился в гостиную, как камердинер доложил хозяйке о том, что вернулся господин Юкио в сопровождении военного доктора.
– Ну, наконец-то, – сухо проговорила Наталья Михайловна. – А я-то уж, грешным делом, подумала, что вашего японца только за смертью посылать можно, – язвительно констатировала она.
Элен к этому времени уже стало значительно лучше. Я заключил, что сама тошнотворная атмосфера ее будуара действовала на девушку удручающе. Чего только стоил запах увядших роз с опавшими липестками, которыми была усыпана вся ее комната!
– Алексей Вениаминович, – графиня Элен посмотрела на доктора и даже нашла в себе силы улыбнуться.
– Ну, я вынужден временно вас оставить, – откланялся я.
Обитатели графского дома попрощались со мною, и я направился к выходу. Вслед за мной поспешил мой ангел-хранитель. Я все еще надеялся застать сегодня Карповича в его доме.
– Итак, мы едем к ростовщику? – осведомился Юкио уже на улице. – Надо бы экипаж поймать.
– К ростовщику, – согласился я. – Только экипаж нам пока не понадобится. Сначала мы в одну лавку зайдем!
– В какую еще лавку? – удивился японец, тем не менее беспрекословно отправляясь вслед за мной.
Лавочник-сиделец со стриженой бородой, в длинной чуйке, кафтане до пят, с живыми глазами цвета переспелой коричневой вишни встретил нас, расплывшись в подобострастной улыбке, обнажившей его желтоватые зубы.
– Чего изволите, господа? – поинтересовался он.
Выбор тканей в его лавке действительно был отменный. Здесь было все, начиная от ситца и фриза, кончая лионским муаром, флером, муслином, грезетом и бархатом всевозможных оттенков. Здесь же продавались обивочные ткани для стен – английский штоф и китайские расписные шелка.
Я потрогал рукой бархатистый зеленоватый штоф оттенка персидской больной бирюзы.
– Гардины приглядываете? – осведомился сиделец. – У вас отменный вкус, – похвалил он меня. – Лучшего штофа вы нигде и не найдете!
– И то верно, – откликнулся я. – У вас, наверное, и постоянные покупатели уже имеются?
– Имеются, – согласился лавочник. – С выбором-то вам помочь или как? – вопросительно уставился он на Кинрю.
Японец молчаливо пожал плечами. Он все еще не догадывался о цели моего посещения этого заведения. Тогда лавочник удивленно перевел свой взгляд на меня. А я к этому времени примеривался уже к обивочному шелку с китайским орнаментом. Эта ткань как две капли воды походила на ту, что я видел на стенах в будуаре Элен.
– И из соседних домов приходят, наверное? – предположил я, поглаживая ладонью струящийся под пальцами шелк.
– Да, – закивал головой сиделец. – Одна горничная так и вовсе зачастила за шелком, к которому вы примеряетесь, – ответил он. – Не знаю только, к чему ей столько материи?
– Может, непрочный? Рвется часто? – стараясь не показывать своего интереса, предположил я.
– Да вы что?! – возмутился лавочник. – У нас товар самого отменного качества.
– А горничная как объясняла свои частые приходы к вам? – поинтересовался я.
– Да, говорит, барышня у нее с причудами, – пожал плечами лавочник. – Любит, мол, она на стенах всякие аппликации делать!
– А-а, – вспомнил я. – Кажется, я эту барышню знаю! Уж не Луша ли у нее горничная?
– Кажется, да, – пожал плечами сиделец. – Она еще говорила, что барышня у нее – графиня! То ли Калинина, то ли Оленина?
Я попросил лавочника отрезать мне добротного штофа для гардин в кабинете, аккуратно его упаковать в оберточную бумагу, и отправился вместе с Кинрю ловить извозчика.
– Так вы думаете это Лукерья специально делала все эти надписи? – удивился японец, когда нам все-таки удалось остановить приличный экипаж. – Но зачем это графской горничной?
– Ну, неспроста же ее убили, – проговорил я. – Да еще таким, как бы это сказать, весьма экзотическим способом. Наверняка Лучше или приплачивали, или она была в любовной связи с убийцей!
– Или и то, и другое вместе, – нахмурился мой Золотой дракон, судя по всему, припомнив историю с англичанкой мисс Браун, которая помогла польскому масону Гродецкому инсценировать в усадьбе Титова приношение в жертву ведийским богам ее титулованного хозяина!
Наконец, мы оказались в районе Бердова моста через реку Пряжку, на Мясной улице. Здесь-то и располагалось неприметное жилище ростовщика Пахома Эрастовича Карповича.
– А что вы собираетесь выяснить у него? – поинтересовался Кинрю, когда мы приблизились к деревянным свежевыкрашенным воротам четырехэтажного домика, в котором Карпович снимал пять комнат на втором этаже. – Вы полагаете, что он вам охарактеризует Раневского?
– Ну, – протянул я задумчиво, – по крайней мере, я уточню кое-что о его карточном долге!
Я несколько раз постучал в ворота. Дверь нам открыла немолодая женщина-служанка в длинном темно-коричневом капоте и стареньком, видавшем виды платке.
– Мы к Пахому Эрастовичу пришли, – сообщил я ей.
Старуха кивнула и отправилась доложить, а уже через пару минут она проводила нас по старой расшатанной лестнице на второй этаж, где меня должен был дожидаться Карпович. Передняя в домике, аккуратном на вид, оказалась неприбранной, дурно пахнущей, и можно было даже сказать, безобразной. Здесь любого человека мог свести с ума запах лампадного масла и кухонных объедков.
– Ну и место, – недовольно поморщился Кинрю, зажимая пальцами ноздри своего восточного носа.
– Придется потерпеть, – отозвался я, заглядывая в полуоткрытую дверь, ведущую в комнаты.
Карпович встретил нас в старомодном кафтане и охотничьих сапогах. С каждой нашей встречей он как будто опускался все больше, хотя на самом деле состояние его день ото дня только множилось.
– Яков Андреевич! Какими судьбами? – деланно обрадовался он. – Давненько вы что-то в наших краях не бывали!
– Да, вот миловала судьба, – улыбнулся я добродушно.
– Присаживайтесь! Присаживайтесь! – заботливо хлопотал хозяин маленькой комнаты, вся обстановка которой заключалась в крохотном кожаном диванчике, столике на низких ножках с пузатым графином, стоящим на нем, да фаянсовой конфетницей, претендовавшей на «роскошь», заполненной копеечными сухарями.
Кинрю остался глух к гостеприимным словам ростовщика. Он молча уставился в окно, демонстрируя тем самым полное отсутствие такта и пренебрежение к светским приличиям. Однако унылый пейзаж за окном только еще больше испортил ему настроение.
Карпович обижено нахохлился, но потом сделал вид, что ему все равно, чем там занимается японец.
«Азиат он и есть азиат!» – было написано на лице ростовщика.
Карпович буквально сверлил меня своими маленькими черными глазками. Я же, в отличие от Юкио, присел на краешек замусоленного дивана, стараясь не обращать внимание на хозяйские взгляды. Пахом Эрастович крикнул прислугу:
