Мастер Чэнь - Любимый жеребенок дома Маниахов
Никетас критически взвешивал на руке светлые локоны самого красивого из юношей — вроде как Фотиуса — и объяснял, что камышинок, на которые накручивают волосы, жалеть не надо. Удивительный Андреас, по настоятельным просьбам окружающих, снова цитировал книги законов:
— Канон пятидесятый — игра в кости грозит отлучением даже миряням. Канон шестьдесят первый — шесть лет покаяния для всех, кто ходит к предсказателям судьбы или забавляет публику дрессированными медведями. Канон шестьдесят второй — отменяются все нехристианские праздники, и особенно Брумалии в честь Бахуса, или танцы женщин и мужчин в честь чужих богов, или комедия, трагедия или сатира, маски, трансвеститы, упоминания Бахуса в дни сбора урожая. Канон шестьдесят пятый — запрещено танцевать вокруг костров в дни полной луны. Канон семьдесят девятый — запрещены подарки на Рождество господне. Канон девяносто шестой — не пускать в церковь всех, кто завивает волосы провокационным и соблазнительным образом.
— Ху-ху-ху! — завопили собравшиеся. — Глухой век, ушедший век!
— Да? — спросил Андреас. — Часть канонов действует, скажу я вам, только никто не помнит, какая. Особенно же не советую танцевать вокруг костров при полной луне!
Тут понесли — в точности как у меня дома — вино, в узкогорлых кувшинах, чтобы они дольше сохраняли тепло, и запрещенный бог с виноградными листьями на голове украшал каждый кувшин.
Ужин лежа — очень торжественная процедура. Зои повела меня к одному из лож (скамья из сада), поставленных у круглых столиков, и указала место справа от себя. Я понял, что я — почетный гость, герой, и придется выслушивать речи. Анне тоже досталось место почета, на нашем ложе, но как же могло быть иначе, не оставлять же главного гостя глухим и немым.
Ясон указал места на ложах каждому, вынес подушки, налил еще вина, скрылся в глубине дома.
— Кто будет славить победы императора? — раздался голос юноши. — И еще положено звать кого-то от побежденных народов. Где готы или персы?
Зои резким движением подняла чашу — все стихло — отпила из нее, потом предложила мне. Анна проводила чашу сощуренными глазами.
Веселые голоса зазвучали снова — казалось мне или нет, что в этой радости чувствовалось напряжение?
Ясон показался между колоннами с первым блюдом.
— Хочу «щит Минервы»! — раздался вопль.
— Обжора Вителлий умер, как вы в таких случаях говорите, — объяснила через плечо Зои, — «щита» не будет. Представь себе громадную сковородку, — это уже было обращено ко мне, — щучьи печени, фазаньи и петушиные мозги, языки фламинго и еще кого-то. Деликатесы всей империи, от Парфии до Геркулесовых столбов. Никогда не вредно вспомнить былые победы, но в этих краях просто нет ничего, живущего в море, да и из реки только одна порода рыб. Так что…
— А что будем есть — бобы с оливковым маслом? — завопил еще один голос.
— Вот этого тоже не будет, обещаю, — улыбнулась Зои. Улыбку она так и оставила на лице, ту самую, неснимаемую и загадочную.
— Надо есть сырую редиску, чтобы тебя не отравили, и сырую капусту, чтобы выпить много вина и не опьянеть, — доложила мне Анна.
— Мясо пятимесячного ягненка, — не переставая улыбаться, сообщила Зои — негромко, но так, что ее услышали все. — Трехгодовалая, откормленная орехами курица. Вымя молодой свиньи. Вас устроит?
— А-а-а! — радостно завопили вокруг.
Тут Анне, за особые заслуги, подарили сыр из Пафлагонии в холщовом мешочке, наказав унести его с собой на виллу и там делать с ним что угодно.
Нравится ли вам приправа в виде меда и вина с уксусом? Или хлеб, лучший — горячий, с сезамовыми семечками; он легкий, как губка или пена. А еще — хлеб такой же воздушный, но коричневый, с впечатавшимися в тесто угольками из печи.
— Здесь все-таки есть неплохие повара, хотя чего стоило их найти, — прошептала мне Зои.
Я понял, что вечер уже прекрасен, а будет лучше, потому что в чаше было тонкое вино из Эубеи — не иначе как Зои везла его всю дорогу из Города. Убейте того, кто добавит в такое вино мяту или кумин, а вот горячая вода его ничуть не портит, пусть это покажется странным.
Дальше — много веселья, гул голосов вокруг. Анна и Зои смотрят друг на друга странными взглядами и вежливо отбирают друг у друга бремя перевода.
— Искусство изобрел Каин, по крайней мере музыку.
— Что?
— А ты вспомни, Авель изобрел науку пастухов, а отгонял хищников музыкой Каин.
— То есть Авель не любил музыку? Ну, тогда понятно, за что…
Я в недоумении трясу головой — о ком они? Анна сочувствует и отдает мне свою ягнячью косточку.
Все веселы? Что-то не так, думаю я. Колышется свет канделябров, качаются выхваченные из тьмы головы в лиственных венках, ткани складками стекают на ложа, то здесь, то там взблескивает золото. Но в воздухе — напряжение. С Никетасом что-то не то? Андреасу мало мяса? Даниэлида не очаровывает нового счастливца? А, да она попросту любит поесть, вгрызается в какой- то кусок, как волк из окрестных лесов.
Снова голоса:
— Некто император Анастасиус запретил ночные пиры, поскольку они ведут к разврату — что, как мы все хорошо знаем, так и есть.
— Он умер.
— Если кому-то его личный типикон не позволяет, пусть не ест. Но, клянусь, мы не уйдем отсюда и после повечерия. Да оно уже давно началось…
Далее — забавная сценка: Анна свешивается с ложа и быстро обменивается репликами с кем-то из младших, в того тычут пальцами с криком «амартия», Зои незаметно касается меня плечом и шепчет:
— Браво, приют святого Павла! Они чему-то учат там. Какая умная девочка получилась, кто бы мог подумать. Дети у Павла, может быть, и играют рыбьими позвонками за неимением ничего лучшего, но по части науки — ого!
Полутьма и россыпь огней, ползут невидимые дымки камфоры и кассии, тускло отблескивает на Столах серебро из набора для путешествий. Из медного сосуда для горячей воды струится дымок, мы сравниваем цитаты, оказавшиеся у каждого на донышке ложки. Тут, вроде бы, надо обращаться к Андреасу, но два милых создания на нашем ложе обходятся сами. Оказывается, у одной там высказывание Солона, у другой — Вергилия, кто бы они ни были, а у меня… тут раздается дружный смех: «ты не можешь быть красивой без денег».
Андреас занимается любимым делом — облокотившись на левый локоть, размахивает обглоданной косточкой, зажатой в правой руке, и почти поет, зажмурившись:
— Я скиф среди скифов, латин среди латинов, среди любого племени я один из них. Когда я обнимаю скифа, я говорю ему: доброго дня, леди и лорд, саламалек алты, саламалек алтугеп. Латинам я говорю на их языке: добро пожаловать — бене венести, домине, бене венести, фратер… Хотя есть и другие народы, надо заметить, и вот им я говорю — …
— Пятый раз! — врывается в его монолог Никетас. — Пятый раз за неделю я слышу эти без сомнения замечательные строки! Это мучительно!
Следует небольшая неловкая пауза. Никетас раздраженно поднимает к губам чашу.
— Буль, — отчетливо произносит Анна.
Я оторопело смотрю на нее, продолжаю расправляться со своим ягненком.
— Грызь, — говорит мне Анна.
Зои поворачивается к ней в удивлении, с корочкой хлеба у губ, потом медленно кусает ее.
— Хруп, — с опаской, но все же реагирует Анна.
И Зои прощается со своей неизменной улыбкой и начинает хохотать, а за ней и прочие. Все снова счастливы.
— Ну, хорошо… — сказала, наконец, Зои, положила маленькую золотую вилку (Анна смотрела на этот драгоценный предмет во все глаза) и подала сигнал. Даниэлида с видимым сожалением рассталась с едой и устроила великолепную пантомиму с обсасыванием пальцев и вытиранием их о волосатую грудь ближайшего учащегося. Потом нагнулась за арфой, поставила ее на плечо. Трели струн прозвучали в радостной тишине.
Но это был только сигнал. Дальше Андреас высоко поднял чашу со своего ложа.
— Воин, торговец и мудрец из сказочной земли вошел в наш круг!.. — начал он.
Понятно, куда же денешься, если пир в мою честь. Я скромно наклонил голову.
— И люди, опытные в делах, были этим весьма встревожены и говорили, что это признак близости несчастий, — неожиданно высказался Андреас. — Ибо несут странники по неизвестным дорогам шлейф печалей. Но слава его оказалась не лживой, и не был бы жив и цел собрат наш, если бы не верная рука пришельца. Он принес нам опытный свой глаз как яблоко Гесперид, и мы счастливы.
Я медленно обводил всех взглядом, покорно улыбаясь. Кажется ли мне, что все не так? Аркадиус — вообще не слушает, он сделал в этом краю что хотел и теперь смотрит неподвижно на огоньки вокруг, но это нормально. А где Ясон? Здесь, стоит, сложив руки. Ну, и что тогда неправильно?
— Лира и лебеди соперничают в пении, — продолжал Андреас, — угрюмый февраль смеется, как май, мы посреди парадисоса. Что же могу я еще сказать в честь нашего наставника, о собратья? Ничего. Я склоняюсь перед ним и с этого мига быков немоты ношу на языке.
