Жозе Душ Сантуш - Кодекс 632
Томашу надоело любоваться ярмаркой тщеславия, и он вернул журналы на место. Маргарита, сидя у окна, прижалась носом к стеклу и мечтательно глядела на заброшенные американские горки, словно фантазируя о стремительных подъемах и головокружительных спусках. Констанса неловко пристроилась на диване подле мужа, беспокойная, нервная, и в немой тревоге смотрела на дочь.
— Думаешь, придется делать операцию? — спросил Томаш тихонько, чтобы Маргарита не слышала.
Констанса вздохнула.
— Не исключено. — Она прикрыла глаза. — Понимаешь, с одной стороны, я вроде бы хочу, чтобы ее прооперировали, и она больше не мучилась. Но когда я представляю, что в такое маленькое сердечко кто-то полезет скальпелем, мне становится страшно до тошноты.
У Маргариты были проблемы с сердцем, обусловленные ее основным заболеванием. Вскоре после того как у малышки диагностировали синдром Дауна, педиатр из института Рикарду Жоржи позвал их на консультацию. Не столько для того, чтобы обследовать девочку, сколько затем, чтобы объяснить напуганным родителям, что их ждет. Слова врача подтверждали то, что они сами успели прочесть в медицинских журналах: болезнь Маргариты означала наличие лишних пар хромосом в каждой клетке организма, в том числе и в сердце. В человеческих клетках по сорок шесть хромосом, разделенных на пары; причина всему — пара номер двадцать один; у Маргариты и ей подобных было не две двадцать первых хромосомы, а три; это явление назвали трисомией 21. Она-то и вызывает синдром Дауна.
Педиатр говорил о «генетической катастрофе», которую невозможно предвидеть, убеждал родителей заглушить муки совести и не винить друг друга; но и Томаш, и Констанса знали: если виноватого нет, значит, виноваты оба, оба допустили то, что произошло, оба пошли открывать, когда в дверь стучалась беда. Отныне оба сгибались под тяжестью неизбывной вины перед маленькой дочуркой, перед своей плотью и кровью, и втайне надеясь заслужить прощение, как могли, старались порадовать ее, облегчить ей жизнь, возместить то, чего она была лишена от рождения.
Проклятая трисомия 21 превратила организм Маргариты в клубок болезней. У девочки была предрасположенность к ангинам и отитам, гастрит, сильное плоскостопие и самое страшное — проблемы с сердцем. Как только малышка появилась на свет, акушерка послушала ее сердечко и тотчас бросилась за кардиологом; после долгих обследований у Маргариты обнаружили порок клапана, отделяющего артериальное кровообращение от венозного, по счастью, операбельный. Статья в медицинском журнале, за который обезумевшие родители хватались, как за соломинку, изобиловала пугающими терминами, вроде дефекта аурикуловентрикулярного клапана с частичным нарушением интераурикулярной коммуникации типа sinus venosus, но, по большому счету, повторяла на непонятном медицинском языке то, что врач объяснил им по-человечески.
После очередной серии консультаций и анализов раздавленные страшными новостями Томаш и Констанса узнали, что операцию следует делать в первые три месяца жизни, а любое промедление приведет к тому, что она может оказаться малоэффективной и чересчур рискованной. То было очень тяжелое время. Почти каждый день приносил новые дурные вести, и они всякий раз оказывались хуже предыдущих. Маргариту поместили в больницу Святой Марты и уже назначили день операции, но тут хирург и кардиолог еще раз посмотрели результаты компьютерной томографии и начали колебаться; порок оказался небольшим, и можно было с большой долей уверенности сказать, что с годами он пройдет сам собой. То была первая хорошая новость со дня ее рождения. В конце концов кардиолог под свою ответственность отдал крошку обессиленным родителям. Девять лет прошли относительно спокойно, но тут выяснилось, что проблемы с сердцем только усугубились, так что вопрос об операции вновь стал актуальным.
— Маргарита Норонья, — позвала с порога толстушка в белом халате.
— Это мы, — вскочила Констанса.
— Пойдемте.
Семья в полном составе последовала за медсестрой; пройдя по коридору, та распахнула самую дальнюю дверь. В кабинете запах дезинфекции сделался еще резче. Справа стояла кушетка, слегка помятая, словно с нее только что кто-то встал; часть помещения была отгорожена занавеской, за ней переодевались пациенты; в глубине, у небольшого окна, глядевшего в стену соседнего здания, сидел врач и что-то писал. Услышав шаги, он отложил ручку и поднялся навстречу пациентам.
— Здравствуйте.
— Добрый день, доктор Оливейра.
Пожав руку Томашу, кардиолог взъерошил волосы Маргариты.
— Привет. Как дела?
— Хоошо, доктоу.
— Ты была хорошей девочкой?
Маргарита покосилась на родителей и решила отвечать по-честному.
— Так себе.
— Так себе? Это как же?
— Мама угается, когда я убиаю.
— Что-что?
— Убиаю.
— Убирает, — перевела Констанса. — Маргарита повсюду наводит порядок и обожает мыть тарелки.
— А, — врач посмотрел на девочку. — Ясно, компульсивное расстройство, мания чистоты.
— Не юбйю гьязь. Гьязь пйохо.
— Все правильно, детка. Я и сам терпеть не могу беспорядок. — Кардиолог вспомнил наконец о родителях пациентки и указал на стулья подле своего стола. — Присаживайтесь.
Маргарита пристроилась на папином колене. Оливейра раскрыл блокнот, Констанса нервно сжимала ручки своей сумочки, а Томаш не мог отвести глаз от пластмассовой модели сердца, стоявшей у доктора на столе.
— Вот результаты обследований, доктор. — Констанса протянула врачу два бежевых конверта.
Оливейра бросил взгляд на логотип клиники.
— Вы делали кардиограмму и рентген в детской кардиологии клиники Святой Марты.
— Да, доктор.
— У доктора Консейсан?
— Да, она сама нас приняла.
— Надеюсь, она обошлась с вами хорошо?
— Просто замечательно.
— Рад слышать. А то на нее иногда жалуются, она не всегда внимательна к пациентам.
— У нас причин для жалоб точно нет.
Оливейра распечатал конверты; в первом лежала черная пластина с рентгеновским снимком грудной клетки Маргариты.
— Хм-хм, — пробормотал врач, разглядывая снимок.
Кардиолог изучал результаты обследования очень внимательно, молча, не издавая никаких звуков, кроме дежурного «хм-хм», и по его виду было решительно невозможно понять, что сулит черная пластина.
— Ну что, доктор? — решился Томаш.
— Дайте я сначала посмотрю.
Врач вставил снимок в допотопный проектор; на стене возникло неясное изображение грудной клетки. Оливейра подкрутил окуляры, и слайд проявился более четко. Внимательно изучив снимок, врач достал его из проектора и положил на стол. Потом не торопясь открыл второй конверт, в котором лежали результаты электрокардиограммы.
— Все в порядке, доктор?
На этот раз голос осмелилась подать измученная ожиданием Констанса.
Оливейра помедлил с ответом, поглощенный изучением данных кардиограммы.
— Надо сделать еще одну, — заявил он наконец, снимая очки и убирая их в карман халата. Доктор встал из-за стола, приоткрыл дверь кабинета и позвал: — Кристина!
На пороге в то же мгновение возникла худенькая девушка с короткими черными волосами.
— Да, доктор?
— Будьте добры, сделайте Маргарите электрокардиограмму.
Медсестра отвела девочку на кушетку. Маргарита с сосредоточенным видом сняла ботинки и разделась. Кристина смазала голый торс пациентки гелем и прикрепила к запястьям и лодыжкам электроды, соединенные проводами с кардиоаппаратом в голове кушетки.
— А теперь полежи тихонечко, хорошо? — попросила Кристина. — Сама не заметишь, как заснешь.
— И сон будет?
— Обязательно.
— Пъекъасный?
— Конечно, — ответила медсестра с едва различимым раздражением. — Ну все, отдыхай.
Маргарита закрыла глаза, и Кристина включила аппарат; машина слегка вибрировала, издавая негромкое гудение. Оливейра, наблюдавший за процедурой из-за стола, убедился, что девочка заснула, и приступил к допросу родителей.
— У нее не бывает одышки, утомления, отеков конечностей?
— Нет, доктор.
Отвечать на вопросы взялась Констанса.
— Судорог, обмороков?
— Нет.
— Температуры?
— Очень редко.
Кардиолог нахмурился.
— Сколько?
— Тридцать восемь, не больше.
— Как долго?
— Простите?
— Я спросил, как долго держится температура.
— С неделю.
— То есть одну неделю?
— Да, одну, не больше.
— И когда это было в последний раз?
— Около месяца.
— Я тогда как раз был в командировке, — вмешался Томаш, до сих пор хранивший молчание.
— А перемен в поведении вы не замечали?
— Нет, — задумалась Констанса. — Хотя иногда она бывает слишком тихой.
— Тихой?
