Далия Трускиновская - Скрипка некроманта
Года не прошло, как Иван дал денег на «Почту духов», да и название журнала подсказал: обоим нравилась язвительная «Адская почта», которую чуть не двадцать лет назад издавал Федор Эмин. Ее политические намеки и пикировка с собственным журналом покойной государыни «Всякая всячина» привели к тому, что выпущено было лишь шесть номеров — их друзья и читали для вдохновения.
А потом откуда-то взялся Сашка Клушин, умница и скабрезник. Втроем они много шуму наделали, ох, много… Где ж ты, братство? Где ж ты, дружество?.. и слов-то таких целую вечность в ушах не звучало…
— Извольте следовать за мной, — сказал выходец с того света. — Иначе мы не пройдем. Бездельник дворник не прокладывает широкой дорожки, и где он вторые сутки пропадает — неизвестно.
Он вывел Маликульмулька на Конюшенную, прошел три десятка шагов, вошел в небольшой двор, где снега действительно набралось чуть не по пояс, и в нем была прорублена узкая щель. Она завершалась крыльцом в две ступеньки и обшарпанной дверью.
Жил чудак на втором этаже. Комнатка была небольшая, но опрятная и теплая. Кровать под пологом, шкаф, стол и туалетный столик, два стула и этажерка с хозяйственной утварью занимали все пространство. На столе имелось все, потребное для счастья: подсвечник со свечой, сухарница с разнообразными сухарями, спиртовка для приготовления кофея и сам кофей в фаянсовой банке, кисеты с табаком и курительные трубки, составленные в особом штативе из фанерных планочек. Тут же стояли вверх дном чашки на блюдцах.
— У меня есть хорошие сливки, я храню их меж оконными рамами, очень удобно. Есть цукаты, есть печенье, я нарочно хожу за печеньем на Большую Песочную. Как видите, я ни в чем себе не отказываю. И сей мир видится мне раем, в котором можно сполна насладиться скромными удовольствиями. Поглядите в окно, — предложил выходец с того света, — и в моем тесном дворике также есть деревце. Вы не поверите — это вишня! Я перебрался сюда, когда она отцветала, но потом следил с нетерпением за ее жизнью.
Окно действительно выходило во двор. Маликульмульк едва не прижался лбом к стеклу, пытаясь понять, где завершается пространство обзора. Выходец с того света деликатно отстранил его и достал кувшинчик со сливками.
— Поглядите, что за чудо кувшинчик, — сказал он. — Как раз необходимого размера и очень легко отмывается, мои пальцы прекрасно проходят в горлышко.
Да это же нищета, вдруг понял Маликульмульк, комфортабельная нищета, как выразился бы англичанин. Чудак сократил свои потребности соответственно доходам, завел безупречный порядок и изо всех сил пытается быть счастливым. Что-то ему это решение напоминает…
Сняв шубу, выходец с того света оказался в старомодном фраке — такие фраки носил сам Маликульмульк, когда жил в столице и пытался выглядеть так, чтобы своим видом не позорить гордое звание литератора; такие фраки он заказал, когда понял, что жить не может без Анюты, и влез в долги, чтобы стать хоть с виду галантным кавалером…
Началось колдовство с кофеем и спиртовкой. Кофейник у чудака был небольшой, как раз на две персоны, медный и начищенный. На это хозяин комнатки обратил особое внимание Маликульмулька.
— Вам никогда не доводилось чистить медную посуду? — спросил он. — Попробуйте — это ни с чем не сравнимое удовольствие. Я могу целое утро, сидя у окна, ухаживать за своим кофейником. Зимой я ложусь спать очень рано, а вот к минуте, когда первые лучи солнца заглянут в мое окошко, я уже одет и готов к наслаждениям…
Маликульмульк молча приглядывался к чудаку. Похоже, ему пятьдесят или около того. Раньше Маликульмульк считал это старостью, но, поживши в семье князя Голицына, понял свою ошибку. Князю недавно исполнилось пятьдесят два года, и что же? Бодр, крепок, нежен с супругой, грозен с магистратом. А что такое тридцать три года? Ни то ни се. Молодость завершилась, зрелость где-то затаилась, никак не явится. И потешается втихомолку тот злой дух, который надоумил бестолковое человечество измерять жизнь души годами…
Выходец с того света с наслаждением соблюдал весь церемониал варки кофея. Аромат наполнил комнатку. Он вдыхал этот аромат и улыбался.
— Верите ли — я лишь теперь живу. Лишь теперь моя жизнь безмятежна и исполнена правильного смысла. Смыслы бывают лживые. Допустим, сто человек уговорились считать смыслом стучание палочкой по деревяшке. Они упражняются в этом искусстве, изобретают ступени совершенства, вовлекают неофитов — и тратят время на то, чтобы познать муки борьбы за первенство, не познав при этом радости. Может ли доставить радость стук? Но они зачем-то так уговорились… Кофей отстоялся, вот сахар, вот сливки. Позвольте, я сам…
Маликульмульк задумался. То, что говорил выходец с того света, было правильно и применимо к его собственной судьбе.
— Выбирайте себе трубочку и табачок, — предложил чудак. — Выкурив вместе по трубочке, мы ощутим, что нас связывают некие узы. Я не могу вам рассказать всего, истина может оказаться для вас чересчур болезненной. Но вы мой друг, и я проведу вас этим путем осторожно, осторожно…
— Но раз мы повстречались в типографии моего друга Рахманинова, значит, вы имеете отношение к издательской деятельности? — спросил Маликульмульк. — Что вы издавали? Какой журнал?
— Не помню, — решительно отвечал чудак. — Это было на том свете, а мы с вами уже на этом. И наш девиз — наслаждение. Пейте кофей, он гармоничен, старая фрау Заменгоф научила меня добавлять молотый кардамон, совсем чуть-чуть, на кончике ножа.
Кофеем со сливками оба наслаждались молча.
Маликульмульк лишь со стороны казался любителем и ценителем гастрономических изысков. Он имел в кулинарном мире своих фаворитов — кушанья плотные, густые, надежно наполняющие желудок. Из десертов признавал французскую яичницу с вареньем — она сладкая и сытная, а всякие взбитые муссы ел лишь потому, что они перед ним бывали поставлены и ложка уже обреталась в руке. Но кофей был прекрасен, сухарики к нему — замечательны. Наконец, табак в кисетах тоже благоухал — чтобы сохранять нужную влажность, выходец с того света клал туда по четвертинке яблока.
Они одинаковыми согласованными движениями уложили в чашу трубки по две щепотки табака, примяли и затем раскурили свои трубки от одной и той же лучинки. Одинаковое время ушло у них на то, чтобы добиться ровного и правильного тления. Это смахивало на балет, в котором девицы одновременно поднимают ножки и ручки, приседают, подскакивают, недоставало лишь музыки. Вместо нее было лишь красноречивое молчание ценителей хорошего табака. Затем трубки разом погасли и были выбиты на особое блюдце.
— Я благодарен вам за угощение, но вы никак не хотите назвать своего имени, мое меж тем знаете, — сказал Маликульмульк.
— Всему свое время.
— Да, кстати о времени… я должен идти к «Лондону», у меня там встреча.
— Не смею задерживать. Теперь вы знаете, где я живу, и можете приходить в любой день. С наступлением темноты я обычно дома — знаете, то, что французы называют порой меж волка и собаки? Вот в эту пору буду рад вас видеть. Нам надобно встречаться почаще. Я читаю ваши мысли и знаю, что вас беспокоит. Вы попались в ловушку и сами не выберетесь, а я помогу. Знайте — я всегда вам буду рад!
Искренность была неподдельной — он смотрел Маликульмульку в глаза и улыбался совершенно неземной, прямо ангельской улыбкой. Пятидесятилетний мужчина крайне редко способен на такие улыбочки — разве что совсем блаженный. Или… или уж до того род людской дожил, что забыл, какая она такая бывает — доброта?..
Что за любопытный чудак, думал озадаченный Маликульмульк, спеша по Господской улице. Безобидный старый… ну, пусть будет — пожилой чудак. Странно лишь, что сам он — явно из образованных, а в комнате — ни единой книжки…
В дорожном сундучке Маликульмулька даже в пору самых отчаянных странствий всегда несколько книг водилось, он даже не представлял себе, что можно сутки провести без чтения, разве что это были безумные сутки за карточным столом. Но всякие чудаки попадаются — есть и такие, что, дожив до преклонных лет и считаясь людьми светскими, едва склады разбирают.
В «Лондон» он пришел, как и задумал, раньше назначенного срока. Усевшись в обеденном зале, в самом уголке, он спросил бумаги и письменных принадлежностей. Ему все принесли.
Собравшись с духом, Маликульмульк взялся сочинять новогоднее поздравление. Думал — удачная мысль потащит за собой рифмы. Видно, мысль написать древнерусский монолог в духе «Подщипы» была неудачной. Он стал вспоминать пьеску, которую помнил наизусть, стал проигрывать в памяти все сцены и невольно разулыбался: ничего более смешного в его жизни не было. Комедии — были, забавные моменты в них были, но «Подтипа» была — как эллинская Афина, что в полном обмундировании и даже с копьем родилась из Зевесовой головы. Все цельно, ни прибавить ни убавить, и речь, льющаяся ручьем — таким, каков он в летний день, сверкающий на солнце, рассыпающий брызги. Радостная речь — такой раньше у него не бывало, и лишь теперь, год спустя, он понял, что это такое…
