А. Веста - Язычник
Я с восторгом осваивал новые приборы. Они могли превратить мое экзотическое хобби в настоящее научное исследование. За это время я почти ни с кем из обитателей усадьбы не общался. Однажды в лабораторию забрел скучающий Котобрысов, но сначала донесся его лукавый голос:
— Мужчина всегда ищет в женщине глубину, не так ли, батюшка?
Его собеседник, отец Паисий, ласково согласился. Невзирая на молодость, батюшка был обременен многодетной семьей и, должно быть, поэтому до крайности серьезен.
— А вот тут скрывается наш волшебник… Ау… Мэрилин, где вы прячетесь? Материализуйтесь, пожалуйста, — стенал Котобрысов, с трудом пролезая между ящиками с надписью «не кантовать».
Отец Паисий стоял на пороге, удивленно оглядывая лабораторию.
— Скажите, отец Паисий, почему церковь так плохо относится к алхимии и прочим тайным наукам? — наигранно-простодушно вопросил Котобрысов, предвкушая пикантный спор.
— Отреченное знание, наследие язычества, — тихо, но твердо промолвил батюшка и продолжил. — Всякое «чернокнижие» предполагает общение с демонами, но ничего подлинно святого и неоспоримо полезного не вытащило человечество из тайников природы, а вот опуститься ниже животных уже сумело. Утратив страх Божий, оно скачет к гибели…
— Ну-ну, не гневайтесь, отец Паисий, запретное всегда влечет смельчаков. Надо верить в человека, и детский страх розог и наказания пора заменить любовью к Творцу. Да, люди любопытны от сотворения, и тяга к познанию бесконечна и ненасытна, но ведь именно разум роднит нас с Богом. «Животные сродни человеку, а человек сродни богам!»
Все время беседы Котобрысов вертел в ладонях колбу с белой розой. Цветок, погруженный стебельком в эссенцию жизни, был словно минуту назад сорван с куста.
— Посмотрите на этот цветок! Он вечен. Эта роза никогда не состарится и не оскорбит своего создателя увяданием, червями, пылью на листьях… Вечно живая, или всегда мертвая?
— Паганус, — пробормотал батюшка и перекрестился.
Я оторвался от монитора электронного микроскопа и впервые с удивлением пригляделся к отцу Паисию: этот деревенский священник знал латынь. Кротость и мягкая жизнерадостность так странно соседствовали в его натуре с жесткой непримиримостью. Его воззрения на мир были четки и ясны. Это был какой-то особый метод познания. Всякое явление проверялось им сначала на наличие демонов, а уж после чуткое ухо батюшки пыталось уловить шелест ангельских крыл. С ним была тысячелетняя мудрость священных книг и церковных преданий. И ему, молодому, скромному человеку достаточно было хорошо знать начало Библии, четыре Евангелия и наиболее значимые высказывания святителей. На все случаи жизни, ее многообразные явления, запахи, звуки и движения, он накидывал прозрачную сеточку, собранную из цитат, мнений и поучений, и мгновенно получал уже готовую, отлитую в сияющую, безупречную форму, крепенькую, как орешек, истину. Слово «паганус» в его устах не было ругательным, по-латыни оно означает всего лишь «народный», или, скорее, «сельский», и в целом оно полностью соответствует моему миропониманию.
Котобрысов радостно потирал красные ручищи и облизывался на батюшку, как на хорошо прожаренную курицу:
— А вот теперь позвольте вам напомнить, батюшка, что «черной книгой» на Руси долгое время называли книгу по «счетной мудрости», иначе, арифметику. Это был перевод, крайне трудный для самостоятельного освоения. Вся цифирь там была арабская, пугающе незнакомая аборигенам. Некто Леонтий Магницкий в начале восемнадцатого столетия составил ее упрощенный вариант, который и прижился на Руси. «Отреченные» книги — «Рафли», «Шестокрыл» и «Аристотелевы врата» — содержали в основном астрономические таблицы и практику расчетов. А где же колдовство? Колдуном-арифметчиком в народе считали и генерал-фельдмаршала Якова Брюса, министра Петра Первого. А он, простите, с самим Лейбницем переписывался.
Батюшка молча пожал плечами. Видно, в его сеть еще не попалось ни одной, самой завалященькой рыбки, а может быть, со времен Пифагора, святые отцы не занимались арифметикой.
— При чем тут Брюс? — я оторвался от наблюдений, задетый за живое.
— Да так, с детства он был мне симпатичен, — продолжал Гервасий уже без комических ухваток, — род Котобрысовых очень древний и происходит из Жиздринского уезда. Это под Калугой. Прабабка моя Неонила рассказывала, а говорок у нее был такой мягкий, напевный, самый что ни на есть «жиздринский» говорок, точно речка журчит по мелким камушкам. Вот она-то и тешила меня старинными байками. «Был, — говорит, — в старые-то годы великий чародей Брюс. Много хитростей знал. Додумался до того, что хотел живого человека сотворить. Заперся в отдельном доме, и никого к себе не впускает. Никто не ведал, что он там делает, а он мастерил живого человека. Совсем сготовил: собрал из разных цветов тело женско, как есть, оставалась малая малость, только душу вложить. И это от его рук не отбилось бы, да, на беду, подсмотрела в щелочку жена Брюса, баба злая и завистливая. Увидала свою соперницу, вышибла дверь, ворвалась в хоромы, ударила сделанную из цветов девушку, и та разрушилась», — грустно закончил Котобрысов.
Я помалкивал, потрясенный интуицией Котобрысова. Болтая о том о сем, он словно успевал читать в душе собеседника. И мне, пожалуй, было что добавить к разговору о странной личности Брюса, воистину сотканной из тьмы и света. Этот выходец из «Шкотской земли» чем-то поразил народное воображение, и именно ему народная молва приписывала многие магические приемы и изобретения.
Народную быличку о Брюсе когда-то рассказал мне Антипыч. Я постараюсь пересказать эту историю в том виде, как впервые услышал и сохранил в памяти:
«…Знал он все травы редкие и камни чудные, составы разные из них делал. Воду живую даже произвел, — не спеша, подбирая слова, рассказывал Антипыч. — То есть такую воду, что мертвого, совсем мертвого человека живым и молодым делает. Только, должно быть, не одною своею силой он ее произвел. Пробы-то этой никто отведать не хотел. Ведь надо было сначала человека живого разрубить на части, и всякий думал: „Ну что он, разрубить-то разрубит, а сложить, да жизнь дать опять не сумеет?“ Уж сколько он не обещал серебра и злата, никто не взял, все боялись.
Думал он, думал и очень грустен стал, не ест, не пьет, не спит. „Что ж это, — говорит, — я воду этакую чудную произвел, и всяк ею пользоваться боится. Я ж им, дуракам, покажу, что тут бояться нечего“. И призвал он к себе своего слугу верного, турецкого раба пленного, и говорит: „Слуга мой верный, раб бессловесный, сослужи ты мне важную службу. Я тебя награжу по заслуге твоей. Возьми ты мой меч острый, и пойдем со мной во зеленый сад. Разруби ты меня этим мечом острым сначала вдоль, а потом поперек. Положи ты меня на землю, зарой навозом и подливай вот из этой скляночки три дня и три ночи сряду, а на четвертый день откопай меня, увидишь, что будет. Да смотри, никому об этом ничего не говори“. Пошли они в сад. Раб турецкий сделал все, как было велено.
Вот проходит день, проходит другой. Раб поливает Брюса живой водой. Вот наступает и третий день, воды уж немного осталось. Страшно отчего-то рабу стало, а он все поливает.
Только понадобились для чего-то новому царю государю Брюс. „Позвать его!“ Ищут, бегают, ездят, спрашивают, где Брюс, где Брюс — царь требует. Никто не знает, где он. Царь приезжает за ним, прямо в дом его. Спрашивают холопей, где барин? Никто не знает. А царю уж „в уши напели“. „Позовите, — говорит, — ко мне раба турецкого: он должен знать“. Позвали. „Где барин твой? — грозно спрашивает царь. — Говори, а не то сию минуту голову тебе снесу“. Раб затрясся, заметался, бух царю в ноги: „Так и так“.
И повел он царя в сад, раскопал навоз. Глядят: тело Брюсово уже совсем срослось, ран не видно. Он раскинул руки, как сонный, уж дышит, румянец играет в лице.
„Это нечистое дело“, — сказал гневно царь, велел снова разрубить Брюса и закопать в землю.
Вот каков он был, Брюс-то…»
Я не смогу передать особого, русского лада Антипычевой речи, но главным в этом нехитром полуфантастическом рассказе для меня было то, что Брюс несомненно занимался «генезией» по рецепту Розенкрейцеров. Отсюда и упоминание о восстанавливающей субстанции навоза и главная тема: «эссенция жизни», и волшебный рассказ о девушке, сотворенной из цветов.
Быличка эта, похоже, относится к последним годам жизни Брюса, когда, пережив на десять лет своего монарха, он заперся в имении и целиком предался математическим поискам и алхимии.
Засмотревшись в монитор электронного микроскопа, я не заметил исчезновения своих гостей. На моем предметном стекле был распластан гистологический препарат из желудочных стенок коровы. Забыв о времени, я наблюдал мистерию жизни: на клеточном уровне мой эликсир восстанавливал и омолаживал ткани. Скорость регенерации клеток эпителия была в тысячу раз выше естественной. Достаточно представить, что глубокий порез полностью закрывается за считанные секунды, не оставляя ни рубцов, ни шрамов, словно время побежало вспять.
