Катерина Врублевская - Первое дело Аполлинарии Авиловой
— М-ль Губина? Воспитанница Лазаря Петровича? Очень, очень приятно. В цирке были? — Он потянулся ко мне, чтобы поцеловать ручку, но я отшатнулась.
Сзади раздался знакомый басовитый голос:
— М-ль Губина, что вы тут делаете одна?
Обернувшись, я увидела толстого Урсуса — нашего учителя латыни и Ивана Карловича, ботаника. Страшный человек, увидев приближающихся учителей, мгновенно исчез. Лев Евгеньевич, то есть Урсус, держал в толстых пальцах сигару и, чуть ли не тыкая ею в меня, продолжал возмущаться:
— Девица! Институтка! Одна на улице! В увеселительном саду! — он говорил и задыхался от негодования. Иван Карлович пытался его остановить, но не тут-то было.
Спасти меня могло только испытанное средство. Я присела глубоко в реверансе и произнесла:
— Pudet haec opprobria nobis, — что означало «мне стыдно, что эти попреки мне услыхать довелось» и, посмотрев ему в глаза, добавила. — Я не одна, Лев Евгеньевич, сейчас подойдет дочь моего опекуна — вот шляпа г-жи Авиловой, и мы отправимся домой.
— Что, Лев Евгеньевич, — засмеялся Иван Карлович, — не вышло у тебя пожурить девушку? Как она тебе ответила? Pudet haec… Каково?
Урсус помотал головой, словно лев гривой.
— Malo cum Platone errare, quam cum aliis recte sentire! — подняв палец назидательно ответил он. — А чтобы ты, Иван, понял мои слова, переведу: «Лучше ошибаться с Платоном, чем судить правильно с другими». Вот как!
Желая польстить ему, я спросила:
— А сколько вы языков знаете, Лев Евгеньевич? Мы в классе спорили, кто говорит — четыре, а кто и все семь.
— Восемь, милая барышня, восемь. Не говорю о французском, немецком и итальянском, которые должен знать каждый образованный человек, помимо латыни и древнегреческого изучал древнееврейский и санскрит. Прелюбопытнейшие языки! У истоков стоящие…
— А что такое санскрит? — спросила я.
— Язык древних индийцев. В предгорьях гималайских на нем говорят, — и, тут же переменив тему, добавил, — А вы, барышня, поосторожнее… Разный сброд здесь ходит.
Урсус, попыхивая сигарой, двинулся дальше. Иван Карлович посмотрел на меня пристально, дотронулся до края шляпы и пошел следом за ним. Все-таки неплохой человек наш Урсус. А умный какой, столько языков знает! Не зря мой опекун приглашает его к нам играть в шахматы. С кем-нибудь Лазарь Петрович не играл бы. Может, мне перестать обожать Ивана Карловича и начать называть «пусей» Льва Евгеньевича? Ой, опять написала! Да что это со мной?
Мне навстречу быстрым шагом шли Полина и штабс-капитан.
— Настя, ты, наверное, совсем замерзла? — спросила меня Полина. — Пойдем скорее, Николай Львович возьмет извозчика. — И, обращаясь к г-ну Сомову, продолжила свой разговор с ним: — Помнишь сбежавшую Любу? Она сейчас в цирке, я говорила с ней.
Мы обогнали учителей, сели на извозчика и через пятнадцать минут были уже дома. Вот так я погуляла.
Заканчиваю писать, Иванушка, пора за экзерсисы.
Отвечай мне.
Твоя сестра Настя.
* * *Мария Игнатьевна Рамзина — графу Кобринскому, Петербург.
Обращаюсь к тебе, граф, в полной растерянности!
Намедни была у меня Полина. Навестила старую.
Стала я ее расспрашивать: как живет да что с книгой? Как дело продвигается? А она мне:
— Никак не движется. Не будут книгу в свет выпускать. Говорят, что неполные бумаги.
Я удивилась:
— Как так неполные? Потерялись что ли?
Полина объяснила: без личного дневника Авилова ты не хочешь книжку печатать. А она его не дает. Стала я ее увещевать, мол, там у вас в Петербурге не дураки сидят. Понимают люди, что можно печатать, а что и скрыть надобно. Выпишут из дневника нужную им географию, а ее в покое оставят.
Но она ни в какую! Говорит, что в дневнике его личные письма к ней. И то, что он описывает — не для чужого глаза. И еще: муж ее покойный приказал ей этот дневник беречь, так как в нем вся его любовь к ней записана.
Вот я и думаю: зачем эти записки вашему географическому обществу? Пусть их!
Полина мне не чужая, и я очень хочу помочь ей. Прошу тебя, граф, не отбирай у нее этот дневник, издай книжку как есть. Видел бы ты, как она мучается, даже любопытно мне стало, какая такая любовь скрыта в этих страницах. Да и не мудрено, покойник-то на тридцать лет старше нашей Полинушки.
Но она-то как любит, даже удивительно! И то, что про нее злые языки болтают, да завистницы со сплетницами, враки все! Я ведь вижу. Вот и обращаюсь к тебе с просьбой. И не Полина попросила меня словечко за нее замолвить, а я сама прошу: сделай так, чтобы книга вышла, иначе впустую пропадут деяния и плоды трудов Владимира Гавриловича. А он достойным человеком был, не чета нынешним!
На этом заканчиваю. Как запечатаю, Прошка отнесет на почту, и сразу к тебе пошлют. Ты уж ответь мне, не забудь.
Остаюсь вечной твоей должницей,
М. И. Рамзина
* * *Лазарь Петрович Рамзин — Илье Семеновичу Окулову, Санкт-Петербург.
Здравствуй, Илья!
Прости, что, как обычно, обращаюсь к тебе только по надобности, но дело не терпит отлагательства. Ты в своих «Петербургских ведомостях» наслышан обо всем и обо всех. Прошу тебя, не в службу, а в дружбу, расскажи мне о графе Викентии Григорьевиче Кобринском. Меня интересуют последние годы, и особенно, был ли он связан с попечителем нашего N-ского института, Григорием Сергеевичем Ефимановым?
И еще одна просьба: планирует ли Императорское географическое общество выпустить в свет книгу географа и путешественника, а также моего покойного друга, Владимира Гавриловича Авилова?
Напиши мне, не откладывая, это очень важно.
Буду тебе весьма благодарен.
Твой всегда,
Лазарь Рамзин.
Глава шестая
Тебе я мысли поверяю
Кораблекрушение — Помощь туземцев — Прекрасная Тоа — Подорожник — Гнев жреца — Поиски «инли» — Мать-Богиня — Чудесные семена — Побег — Спасение — Русский консул — Происшествие на корабле.
(а-ля Луи Буссенар)
* * *Из дневника Владимира Гавриловича Авилова.
Судно «Святая Елизавета», 7 марта 1885 года.
Не знаю, девочка моя, дойдут ли до тебя эти строки, но буду писать, потому что, пока я жив, остается надежда увидеть тебя, вдохнуть аромат твоих волос и вновь удивиться своему счастью! Когда я пишу, то представляю тебя рядом: ты со мною, в тесной каюте или в тростниковой хижине, в которой я провел последние месяцы. Хотя я и не считаю убогую туземную лачужку подходящим местом для такой царственной дамы.
Я возвращаюсь из Кейптауна, где провел около трех недель в ожидании этого корабля. Судно «Святая Елизавета» идет с грузом вина и табака в Киль. Оттуда я надеюсь добраться до России. Пока же я выхожу из каюты лишь для того, чтобы немного подышать свежим морским воздухом, а все остальное время посвящаю составлению отчетов в географическое общество, да и вот этому дневнику.
С первых страниц я заклинаю тебя: никому не показывай его. Все, что я пишу, предназначено только тебе и никому другому. Только так я смогу правдиво описать все то, что произошло со мной за последние месяцы, иначе перо мое будет сковано людскими предрассудками и осуждением моих действий.
Отчет о путешествии я вышлю с оказией в Санкт-Петербург — в нем я подробно описываю места, в которых побывал, виды растительности и животных, а также новые сведения по минералогии и погодным условиям. Все образцы, сохраненные мною, я тщательно препарирую и снабжаю бирками — это тоже позволяет мне скрашивать однообразие поездки. А для тебя, моя Полина, я собственноручно нанизываю бусы из семян чудесного дерева — о нем подробнее позже. Я уверен, что эти семена приносят здоровье и долголетие, а бусы из них будут великолепно смотреться на твоей нежной шее. Я разделил семена строго пополам — половина тебе, а половина будет передана в географическое общество.
В моих письмах был большой перерыв, я не хотел тебя пугать недобрыми известиями, но так как пока этот дневник со мной и я еще не скоро увижу тебя, то скажу — наше судно потерпело крушение у берегов Африки. Бравому голландцу, нашему капитану Ван Гастену, не удалось обогнуть мыс Доброй Надежды. Вот как далеко меня занесло…
Не помню, сколько дней меня носило по волнам. Я уцепился за бревно, выкорчеванное бурей из палубы, и держался за него даже тогда, когда терял сознание. Хуже всего была жажда — вокруг столько воды, а пить нельзя. Я не страшился ни морских хищников, ни палящего солнца, ни отсутствия воды — во мне жила надежда обнять тебя вновь.
Я не помнил, сколько я плыл — день, ночь или годы, светлое и темное время суток мелькали перед глазами, как полоски на волчке. Иногда ко мне приближались странные существа — рыбы, медузы или просто планктон — я не различал, так как был в забытьи. Они разговаривали со мной, манили русалочьими голосами вглубь океана, обещали усладу и успокоение, но я не верил им и продолжал плыть неизвестно в каком направлении.
