Карен Мейтленд - Маскарад лжецов
Осмонд взглянул на качающиеся тела, потом быстро отвел взгляд, перекрестился и мотнул головой.
— Страшная смерть, камлот. Я понимаю, когда человек, рискуя попасть на виселицу, совершает преступление из любви. Но как можно губить себя за овцу?
— Если бы твои жена и дети голодали, такое могло бы случиться и с тобой. Родители пойдут на все, чтобы спасти детей, даже на смерть. Любовь пронзает тебя, когда ты впервые берешь дитя на руки, и уже не отпускает. Ты почувствуешь ее, когда возьмешь новорожденного.
— Ты думаешь? — Осмонд взволнованно обернулся ко мне. — А что, если я возьму младенца на руки и ничего не почувствую? Что, если я не полюблю его или, хуже, не смогу находиться с ним рядом?
Меня изумил неожиданный страх в его голосе.
— Но ты любишь Аделу, почему тебе не полюбить ребенка?
Осмонд погрыз ноготь, прежде чем ответить:
— Что, если он родится скаженным, как те калеки на свадьбе?
— Полно тебе! С чего бы? И потом, каким бы он ни был, ты полюбишь его, потому что он твой ребенок. Глядя на личико своего дитяти, ты будешь с каждым днем все больше узнавать себя и Аделу и полюбишь его хотя бы за это.
Осмонд поежился на ветру и плотнее закутался в плащ.
— Этого-то я и боюсь сильнее всего, камлот. Того, что увижу в его лице.
Моя рука легла ему на локоть.
— Осмонд?
Он грустно улыбнулся.
— Не обращай внимания. Просто я тревожусь за Аделу, как она родит и все такое. Вот доберемся до Йорка, найдем крышу над головой, и мне станет спокойнее. — Он глубоко вздохнул и снова покосился на тела. — А стоя здесь и болтая языком, далеко не уедешь. Надо продать хоть часть игрушек, не то придется мне самому красть овец, чтобы выручить несколько монет.
Он был прав. Несмотря на скверную погоду, мы изо всех сил старались хоть что-нибудь заработать. Из Норт-Марстона мы вышли две недели назад и только в Нортгемптоне набрели на ярмарку — бог весть, когда попадется следующая. Нам нужно было купить еду. Трудно идти в холод и слякоть, но еще хуже идти голодным. Резь в животе подгоняет в работе сильнее самого грозного хозяина. Так что, поверьте мне, мы все трудились, не щадя себя.
— Эту книгу, хозяин? Сразу видно человека ученого и понимающего, ведь это не простая книга. Когда-то она принадлежала еврею. С тех пор как евреев изгнали из Англии, таких днем с огнем не сыщешь. Люди готовы отдать состояние за одну еврейскую книгу. С ее помощью, если знать нужные слова, можно сделать и оживить глиняного голема. Вообрази, хозяин, великан, сильный, как пятьдесят человек, будет исполнять твои повеления и сокрушать твоих врагов.
Правда ли? Правда ли это, ты меня спрашиваешь? Ответь мне тогда, стал бы король изгонять евреев, если бы они не обладали такой силой? Я тебе скажу: он лишь потому и сумел изгнать христоубийц из страны, что прежде завладел всем их достоянием. Будь у евреев их книги, в нашем королевстве не осталось бы ни одной живой христианской души.
Заклинание, чтобы оживить голема? Нет, хозяин, я не решаюсь тебе его сказать, уж больно опасные слова. Голем, созданный ими, может обратиться против тебя, если не сумеешь с ним совладать. Коли он хоть на миг вырвется из-под твоей власти... ну, не веришь, так погляди на меня: одно движение глиняного пальца, и моего глаза нет. Честно скажу, я еле жив остался. Если с тобой случится беда, я себе не прощу. Вот кабы я знал, что ты сумеешь с ним справиться...
Ну, раз пошел такой разговор, этот кошель и впрямь веский довод...
Купец ушел, унося под мышкой тщательно завернутую книгу, а в спрятанном под одеждой поясе для денег — пергамент с заклинанием. Он шагал с новообретенной уверенностью, словно уже чувствовал себя неуязвимым.
— Так, значит, без глаза тебя оставил голем, а, камлот? Помнится, прошлый раз это был волк-оборотень. Или сарацин? — ехидно произнес Зофиил. — Всего и не упомнишь.
Он, опершись на задок фургона, наблюдал, как Плезанс и Адела убирают купленную на всех провизию.
— Молись, чтобы купец не опробовал заклинания до конца ярмарки. Тебе не поздоровится, когда он выяснит, что они не работают.
— Так ты их проверял?
— Да чтоб я прикоснулся к чему-нибудь еврейскому?! Я лучше руку себе отрежу! Последний дурак знает, что в их книгах одно сплошное чародейство! Если б я знал, что у тебя в котомке такая книга...
— Так ты веришь, что по еврейской книге можно сделать голема?
Зофиил скривился.
— Когда-нибудь ты допрыгаешься до того, что тебе отрежут твой лживый язык!.. Проваливай отсюда, пострел! Не вздумай меня дурить.
Последние слова были обращены не ко мне. Зофиил как раз примерился отвесить подзатыльник мальчонке лет двенадцати, который, хромая, подошел к нему с протянутой рукой. Попрошайка увернулся с удивительным для хромоногого проворством. Он был в чем мать родила, весь в грязи, крови и синяках. Поняв, что от Зофиила ничего хорошего не дождешься, мальчишка подошел к фургону с другой стороны и заныл, обращаясь к Аделе:
— Подай Христа ради, добрая женщина.
Адела, не видевшая его приближения, испуганно вскрикнула.
— Что с тобой стряслось, бедненький?
— На нас напали разбойники... Меня исколотили... Одежду забрали. Отца убили, меня бы тоже убили, да... — Он завыл в голос.
Адела нежно обняла его.
— Ну, ну, все будет хорошо. Мы тебе поможем. Мы...
— Ничего подобного! — оборвал ее Зофиил.
Адела в ужасе повернулась к нему.
— Но ты же слышал, что он сказал! Его ограбили, отца убили. Надо ему помочь.
Зофиил зло хохотнул.
— Я знаю, что ты женщина, Адела, но даже женщины не бывают такими безмозглыми. Это надувательство старо как мир. Мошенники раздеваются, прячут одежду, приходят в город и рассказывают, будто их ограбили, а сердобольные дуры вроде тебя дают им денег или платье, которое можно продать.
Мальчишка снова заныл, цепляясь за Аделу, как за родную мать, и принялся еще жалостливее расписывать приключившееся с ним несчастье.
Адела обняла его крепче, прижимая головой к своей груди.
— Да ты только посмотри на него, Зофиил! Он весь в крови!
Зофиил фыркнул.
— Кровью он вымазался в мясницком ряду. Там ее целые лужи, верно, плут?
— Как тебе не стыдно быть таким злым! — Адела сама чуть не плакала. — Ты ошибаешься. Смотри, ему же правда больно!
— Я ошибаюсь?!
Зофиил резко шагнул вперед. Прежде, чем Адела сумела его остановить, он схватил мальчишку и поволок прочь.
— Что ты делаешь! Пусти его! — Адела сделала шаг, но тут же вновь привалилась к колесу фургона, поддерживая живот и тяжело дыша.
Зофиил не отвечал. Он тащил мальчишку к лошадиной поилке. Тот, понимая, что сейчас будет, отчаянно вырывался. Вопли перешли в брань, но Зофиил, не обращая на них внимания, поднял его и погрузил в воду. Попрошайка беспомощно бился. Зофиил за волосы приподнял его голову, давая пленнику подышать, и тут же окунул снова. Повторив это раза три-четыре, фокусник наконец удовлетворился, вытащил мальчишку из поилки и поволок его, мокрого и дрожащего, назад к Аделе. Он по-прежнему держал пленника мертвой хваткой, хотя тот уже не сопротивлялся.
Купание сделало свое дело. Кровь частью смылась, частью стекала по ногам вместе с водой. Остались лишь несколько синяков, какие есть у любого мальчишки, и ни одной раны. Адела отвела взгляд.
Зофиил, по-прежнему крепко держа пленника, ухмыльнулся.
— Я его исцелил. Это чудо, верно, приятель?
Попрошайка грязно выругался и был вознагражден затрещиной.
— Где же твоя благодарность? Ты век должен за меня Бога молить.
На этот раз мальчишка не рискнул ответить, но взгляд его был красноречивей слов.
— По крайней мере тебе хватило ума не прикинуться больным. Эти плуты катаются в траве, чтобы получилась как будто сыпь, налепляют на себя поддельные язвы и просят подаяние на паперти. Ты ведь не прибегнешь к этим уловкам, пока свирепствует чума?
Мальчишка злобно сверкнул глазами, но промолчал.
— Он бы не пошел на такие крайности, если бы нужда не вынудила, — мягко заметила Плезанс.
— Чепуха! Ему просто лень работать и нравится дурачить людей. Верно я говорю, приятель? Славная забава — потешаться над дураками, которых сам Бог велел обманывать. Да вот только я не дурак. Еще раз подойдешь — наставлю синяков, какие водой не смоются! А теперь проваливай!
Зофиил развернул попрошайку и пнул так, что тот полетел в грязь. Мальчишка, вскочив и отбежав на безопасное расстояние, принялся показывать нам неприличные жесты и выкрикивать ругательства. Наоравшись до красноты, он скрылся.
И тут мое внимание неожиданно привлекла Наригорм. Толпа поредела, торговцы складывали товар, но девочка по-прежнему сидела на корточках в углу ярмарочной площади. Перед ней, явно смущаясь, стояла молодая и, судя по сетке на голове, замужняя женщина. Другая женщина, видимо мать первой, протягивала Наригорм монетку. Девочка, убрав монету, нарисовала на земле три круга, один в другом, потом вытащила из-за пазухи кожаный мешочек, висевший у нее на шее на кожаном шнурке, и перевернула его над кругом. На землю упали маленькие квадратные дощечки. Несколько горожанок, забыв про покупки, остановились и принялись разглядывать странные значки, такие же непонятные для них, как латинские слова в церковной Библии. Меня тоже любопытство заставило подойти ближе. Интересно было хоть раз взглянуть, как Наригорм гадает по рунам.
