Антон Чиж - Холодные сердца
Дальнейший путь молодого человека представлял собой дугу, которая все дальше уводила его от истинной цели и лишь потом медленно приближала к ней. Попросту говоря, он кружил. Причем не забывал поминутно оглядываться, проверяя, нет ли за ним слежки. Где было возможно, держался вблизи заборчиков или прочих затененных мест, и вообще вел себя чрезвычайно странно. Так, что мог обратить на себя внимание городовых. Но ему удалось избежать расспросов. Быть может, потому, что он заранее знал и обходил опасные перекрестки. Наконец он вышел на Парковую улицу, еще раз оглянулся, только тут заметил беспорядок в одежде, кое-как заправил рубашку и заторопился к домику, утопавшему среди зелени, как и все прочие строения по обе стороны дороги. Он уже взялся за калитку, когда за спиной раздался тихий голос.
– Возвращаетесь с ранней прогулки, месье Жарков?
Молодой человек, названный Жарковым, не показал признаков испуга, хоть и был застигнут врасплох. Напротив, лениво обернулся и смерил собеседника ироничным взглядом.
– Да и вы, как видно, ни свет ни заря поднялись, господин Усольцев.
Усольцев, взявшийся неизвестно откуда, ответил улыбкой, которую трудно было назвать приятной. Узкие губки скривились корявыми сучками, открыв в промежутке край сломанного зуба. Было в ней нечто крысиное. Не добавляла Усольцеву очарования и стрижка под короткий, как обувная щетка, ежик. Несмотря на погоду, одет он был в студенческий китель, с которого спороли золотые пуговицы, криво пришив роговые. Воротник сорочки заносился до черной каемочки, небритая щетина торчала ржавыми иглами. Он так старательно рисовался неумытым пролетарием, что за версту был виден маскарад.
Усольцев прислонился к заборчику, засунул руки в карманы штанов, заправленных в нечищеные сапоги, и сплюнул через щербинку.
– Как она, хороша штучка? Горячая?
Жарков принял не менее свободную позу: калитку распахнул, но гостя не пропустил, загородив проход.
– Не понимаю, о чем ты.
Усольцев хмыкнул.
– Темнит! Секретничает! Тайны и заговоры… Ух!
– Извини, я не могу сейчас… Мне на службу…
– На службу! Вот оно! Всю ночь с любимой романтика под звездами, а как утро – на скучную службу бежим. Вот они – цепи общества, оковы капитализма, кандалы эксплуатации. Нет их крепче… Ну, ничего, близок час освобождения…
– Избавь меня от этого бреда, – Жарков двинулся, чтобы закрыть за собой калитку. Его поймали за локоток.
– Да что же обиделся? Я же по-дружески. Любовь – отличное развлечение. Когда другие дела устроены. Наиважнейшие дела. Какие и вообразить себе нельзя. Разве не так?
Пальцы Усольцева худые, но держали клещами. Жарков вырвал руку.
– Чего ты хочешь от меня?
Стоять близко было нелегко, от Усольцева пованивало, запашок щипал нос. Усольцев это знал и наблюдал с интересом. Даже придвинулся совсем уж приятельски. Жарков вида не подал, вызывающе скрестил руки на груди и огляделся. Улица, пронизанная солнцем, сонно нежилась в зелени.
– Кого-то опасаешься? Чувствуешь опасность?
Жарков натужно улыбнулся.
– Чего мне опасаться?
– Вот и я думаю: есть повод или мне только показалось? – Усольцев смотрел не мигая. Брови его, жидкие и рыжие, сдвинулись стрелками, – Усольцев предварительно перед зеркалом отрепетировал этот «пронзительный» взгляд…
Жарков опустил глаза.
– Я не понимаю, о чем ты.
– Вот и хорошо, что не понимаешь. А то я было подумал… Мыслишки, знаешь, брат, всякие в голову заползают. Хочется быть уверенным в тех, с кем связал свою судьбу. Мы ведь как один кулак должны теперь держаться, вот так… – он сунул под нос Жаркову сухощавый кулачок с куриную лапку. – Только в единстве наша сила. Только так мы добьемся нашей цели…
– Вася, я на службу опоздаю…
– Ну, прости, прости, ты же у нас государственный человек. Служишь кровавому режиму, деньги от него получаешь, чины. А тут я со своими мечтами. Зачем думать, что народ страдает под тираном, нам бы на службу не опоздать. Местечко тепленькое. Жалованье. Карьера. И все такое прочее…
– Об этом поговорим в другой раз, хоть вечером, а сейчас…
– Как вам будет угодно, господин инженер Жарков. Не смею вас задерживать. Служение кровавому режиму не терпит суеты. Дисциплина и порядок. Только вот одно хотел у тебя спросить… Вы позволите?
Жарков покорно ожидал продолжения.
– Обещание свое не забыл? Слово твое крепко? Нерушимо? Как клятва?
Усольцев буравил Жаркова взглядом.
– Нет, не забыл, – ответил Жарков.
– Я могу быть в этом уверен?
– Сколько же можно…
– Просто ответь мне «да», как товарищ и друг…
– Да! Десять тысяч раз «да». Достаточно?
– Не кричи, Иван, что ты так. Еще, чего доброго, твоя домохозяйка услышит. Я же только спросил. Чего злишься… Вот и хорошо… Вот и славно…
– Извини, мне пора.
– Само собой! Только еще мгновение украду у тебя.
– Что еще?
– А то, друг мой и товарищ. Начнем сегодня вечером. Ты готов?
– Сегодня? Почему так рано? – спросил Жарков.
– Не твоего ума дело. Я хочу знать: ты готов? Ответ требую немедленно.
– Но ведь…
– Никаких больше «но», Жарков, не осталось. Теперь только так вопрос ставим: или дело, или предательство. Как ты?
Тишину улицы нарушил бой часов. Уже девять. А то и четверть десятого. Совсем беда.
– Ладно, – Жарков двинулся было к дому, но ускользнуть не удалось. Усольцев держал цепко.
– Что у нас с тобой «ладно»?
– Устроим сегодня. Отпусти.
– Это твое верное слово?
– Да! Я обещаю! Этого достаточно?
Усольцев ослабил захват.
– Вот это товарищ! Вот это дело… Только, знаешь, чтобы слово твое держалось крепко… Я, конечно, целиком тебе доверяю, но мало ли что, вдруг какая ерунда случится. Так вот, чтобы воля твоя крепка была…
Усольцев вовремя замолчал, чтобы ожидание развязки было особенно мучительным. Жарков закусил губу, лишь бы не задать глупый вопрос. Наконец Усольцев не выдержал и улыбнулся.
– У меня память глубокая. Чего в ней только не найдется. Всякого найдется. Все помню и знаю. Если что… Ты меня хорошо понял? Как искреннего друга понял?
Жарков двинул калиткой, аж заборчик затрясло. Усольцев помахал ему вслед.
– Никуда не денется, – проговорил он и отправился прочь по Парковой улице.
В глубине Петербургской улицы, широкой и пустынной, возвышался одиноким зубом особняк в три этажа с колоннами в классическом стиле. Каменный дом принадлежал предводителю местного, хоть и малочисленного, дворянства, а заодно голове нашей управы господину Кротких. Фёкл Антонович оправдывал фамилию. Счастливо дожив до сорока лет и нажив приятную полноту, а также супругу и двух сыновей, он был доволен жизнью и не жалел сил на службе обществу: устроил чиновничье присутствие в своем доме, выделив для этого первый этаж и парадный вход. Хотя злые языки утверждали, что все это по лени, чтоб не ходить на службу, но чего не придумают в маленьком городке, какие сплетни не сочинят.
На самом деле Фёкл Антонович так пекся о благе горожан, что не мог потратить лишнюю государственную копейку на себя, а все только на благоустройство. То есть на благоустройство он тратил все лишние копейки, что оставались после удовлетворения нужд самого предводителя. Одних приемов надо дать не менее трех в год. Еще подарки и поздравления начальству уездному, не говоря о начальстве губернском. Понятно, что на тротуары или фонари оставалось не много. Фёкл Антонович кротко сносил эти неприятности, надеясь, что образуется как-нибудь. В свете грядущих великих событий вообще, и наступивших белых ночей в частности, освещение улиц могло и потерпеть. Ни одно дурное или тяжкое предчувствие не омрачало в это прекрасное утро кроткий ум Фёкла Антоновича.
Устроившись в своем саду, что разбит был позади особняка, предводитель рассматривал верхушки деревьев, вычерчивающие на небесной лазури причудливую линию. Рука его застыла с чашкой, а на приятном, хоть и полноватом лице сложилось задумчивое выражение, словно Фёкла поразила мысль о несовершенстве бытия. И так эта мысль была глубока, что на лысеющем темечке выступил пот. Ни ветерок, ни солнечный зайчик, прыгнувший от самовара, не вывели предводителя из задумчивости.
Напротив него, за чайным столиком, расположился становой пристав. Шашка была отстегнута и засунута в удобную дырку плетеного кресла, рядом лежала фуражка, ворот мундира демократично расстегнут, а сам пристав занимался третьей чашкой чая с сахаром, причем куски не разламывал щипчиками, как должен был вести себя воспитанный офицер, а кромсал зубами не хуже тесака.
Надо сказать, что ротмистр Недельский не был типичным представителем полицейской власти. Был он худ, бледен, под глазами не сходили густые синяки, как у недоучившегося студента, голос высокий, почти бабий, а в характере имел излишнюю нервность, если не сказать щепотку придури. В городе более обширном, чем Сестрорецк, он наверняка прославился бы каким-нибудь лихим поступком. Но у нас разгуляться негде. Да и происшествий фактически не случалось.
