Владимир КОРОТКЕВИЧ - Черный замок Ольшанский
Здесь ему не хватало места, но, судя по тому, что последние слова были бранью – «лайно (навоз, помет, отбросы), псiно (песье отродье)», – человек, который записывал это, задыхался от ярости, горя желанием добавить еще что-то. И потому он завернул полосу и написал на чистых местах еще несколько слов:
Если изобразить это по-человечески, то текст звучал так:
«Якъ латiне ракуть Finis анi судъ анi падсудакъ анi паконъ не взыщуть i што маю, то маетнасцю моею буде i што не володевъ, а подскарбi нажывъ.
А шукатi ту кгмахъ кутнi ложнiца ключавая пуста. А друга от куту там глыбе контрафекту окрут ступъ плiнфай бо заклавъ бi i клет нiжнi ложа дубаснае ложнiца камена i тымъ па жываце заволаныхъ нi дачакацiса за завораю еда бог уструбе клетъ врхнi павкапь эта капь срла каменiю не мал сыкгн скоец ман унiверсалы грам якмсцi а кустодъ калварiе зрецелна а невiсно бо Z i N пад хамараю овай.
Пачынь кмотръ а кмотра жона лайно псiно з вопю i людожртм до сурм ала агела агнi довеку АМАНЪ».
Нельзя было сказать, чтобы и это было так уж понятно. Но теперь можно было хотя бы составить словарик и подставить под непонятные слова современный смысл.
И я начал искать по всем выпискам, по всем своим картотекам, по словарикам в «Истории книги», у Карского[41] и в других книгах.
Паконъ – закон. Кгмахъ – гмах (махина, громадина). Ложнiца – спальня. Контрафектъ – рисунок, образ. Окрут – корабль. Плiнфа – старинный очень плоский кирпич. Дубасны – из еловой коры. Заваланых – позванных. Завора – засов. Еда – наверное, егда, разве, неужели, иначе. Павкапь, капь – два и четыре пуда. Скоецъ – монета. Кустодъ – сторож. Невiсно, нявiсны – это архаическое слепой, невидящий. Значит, и здесь что-то «слепо», «невидно», а может быть, и просто «не найдешь». Кмотръ – кум. Лайно – ну, это слово из лексикона Зизания[42] и означает нечистоты, отбросы, помет, навоз. Калварие – место казни, лобное место, голгофа, кладбище (от латинского calva – череп).
А что такое людожртм? Наверное, людожерством (людоедством). Хитрил, бестия, и титлы ставил не там, где надо.
Подставим теперь то, что понятно. Переведем.
«Как латине говорят: Finis (конец)! И ни суд, ни подсудок (чиновник или писарь земского уездного суда), ни закон не взыщут, и что имею, то маетнасцю (имуществом) моею будет и (то) чем не владел, а падскарбим (государственным казначеем) нажил.
А искать тут гмах кутни (в смысле – угловое строение), спальня ключевая, пустая. А вторая, от угла, там глубже изображения корабля, восемь ступ цэглаю (кирпичом) бо заклал (заложил) (абы?) клеть (этаж нижний), ложе из еловой коры, спальня каменная, и тем после жизни закликаных (позванных) за завалою (засовом) не дождаться, хiба (разве) (что?) Бог устр(у)бе (вострубит). Этаж верхний – полукапь золота, капь серебра, камней не (об)мал(ь) (немало) сыкгнеты, монеты, ман(ускрипты?) универсалы е(го) к(оролевской) м(ило)сти, а вартовник (сторож) лобного места виден, а не найдешь, ибо Z i N (?) под хамарою (?) этой.
Опочни, кум и кумова жена, навоз собачий, с воплями и людоедством до сурм (труб) ангелов (и в) дьявольском огне вовеки».
Таков приблизительно был смысл этого жутковатого в чем-то документа. Но что такое «хамара» и что такое «Z i N»?
Хамара. Словно звучало не по-славянски, хотя и напоминало наше «камора» (кладовая). Похоже на древнееврейское? Или арабское? Или греческое? Но в первых двух языках я разбирался, как… А третий знал едва-едва. И, однако, полез в словарь. Дуракам везет, нашел:
Что означает свод, сводчатый потолок.
Но что такое Z i N? Что это мне напоминает? Химическую формулу? Но откуда в те времена взялась бы химия и ее формулы? Алхимия – это еще может быть. Так что это, что?.. Алхимия?.. Алхимические знаки?
Я начал мучительно припоминать все еще не забытые мной с тех времен, когда изучал колдовские процессы, алхимические знаки.
– золото или солнце. А как белорусский алхимик обозначал реторту? Ага,
спиритус?
Т-так…
– негашеная известь.
Что же такое Z i N?
И тут вдруг словно всплыло что-то с самого дна памяти. Ну, конечно же, конечно, Z i N – знак замазывания.
Знак, который ставили, когда какое-то вещество замазывали на годовой или даже более долгий срок.
И, значит, это предложение надо было читать приблизительно так:
«…страж лобного места. Видать, а не найдешь, потому что замазано под сводом этим».
Смысл был маловразумителен – автор пренебрегал всякой грамматикой, даже падежами – но от этого не менее страшен. А можно было, расставив иначе знаки препинания, понять все это и так:
«Лобное место видимое, но не найдешь, потому что замазано под сводом этим».
Но даже при таком, все еще смутном, хотя и более понятном прочтении, было в этой записи что-то тревожное, что-то устрашающее, чудовищно мрачное, коварно-утонченное и гнусное. Я кожей чувствовал это. И знал, что теперь не оставлю эту загадку, каков бы ни был ответ. Загадку, которую я должен был разгадать в память моего друга, была она причиной его смерти или не была.
Глава VIII
Вновь гаснет небо
Я оторвался от бумаг. Глаза жгло, словно засыпанные песком, во всем теле была вялость, как будто кто-то хорошенько отмолотил меня валиком от дивана: кости целы, а шевельнуться трудно.
Когда я отдернул шторы, за окном начинало светать. Очень медленно, тускло и неуютно. Значит, я работал целую ночь. Не случайно так адски, убийственно болела голова. Так болела, что теперь я вряд ли смог бы вспомнить таблицу умножения на пять.
Я ненавижу лекарства, принимал их, не считая тех случаев, когда серьезно болел, всего раз пять за жизнь (это тоже один из моих дурацких комплексов), но тут я не выдержал. Проглотил таблетку папаверина, полежал минут пятнадцать и, когда боль притупилась, выбросил две пепельницы окурков, распахнул все окна, умылся холодной водой, взрезал пачку сигарет, закурил и стал думать, что же делать с тайной, которая мне досталась.
В этот момент послышался стук в стенку: их величество Хилинский, наверное, желали испить со мной чайку. Тоже товарищ с комплексами. Или, может, только заявились? Вот и хорошо, будет с кем посоветоваться. Не с кем мне теперь, Марьян, советоваться. Совсем не с кем, брате.
Дав собакам поесть, я пошел к соседу.
Для раннего утра его квартира была уже идеально убрана.
– Не ложились еще?
– Гм, а зачем бы это я должен был ложиться?
– Работа какая-то была?
– Как всегда. Ну что, старик, пропустим по чарочке да в шахматишки?
– Коньяк? В такую рань?
– А ты что, хочешь, чтобы я в два часа ночи начинал? И, скажем, с денатурата и пива?
– Однако в девять часов… как-то оно… Вон даже американцы считают, что раньше пяти неудобно. Один там даже бизнес сделал: выпустил для бизнесменов партию часов, где все цифры – пятерки. Потому что раньше пяти – неудобно.
– Пяти утра? – спросил Хилинский.
– Ну, знаешь! – возмутился я.
– Человече, – вдруг посерьезнел Хилинский, – ты вообще-то имеешь представление, где ты и когда ты?
– Шестнадцатого апреля. Пан Хилинский предлагает мне коньяк в девять часов утра и сожалеет, что не предложил мне этой работы, разбудив в пять утра. Сколько времени потеряли! Сейчас были бы уже готовенькие.
– Девять часов вечера шестнадцатого апреля.
За окном, действительно, не светало, а темнело.
– Черт, – сказал я. – Неужели, это я… сутки?.. То-то голова трещала.
– Шахматишки отменяются, – глухо сказал Хилинский, наливая рюмки. – Ну, что случилось? Расскажи, если есть охота, как это ты дня не заметил?
Я рассказал. Он сидел, грел рюмку ладонью и напряженно думал.
– Ну и фантазер, – наконец неуверенно выдавил он.
– Почему фантазер?
– Да как-то оно… гм… детективно уж слишком… И спорно… хотя и интересно… Тут тебе это несчастное происшествие, тут тебе, будто из волшебной шкатулки, шифр. Тут тебе, как по заказу, голова, которая за сутки такую работу проделала. Не по специальности работаешь.
– Увлекся.
