Сергей ГОРОДНИКОВ - Алмаз Чингиз-хана
Борис не удосужился ответить, словно ответ был очевиден. И направился к своему скакуну, который встряхнул гривой, так приветствовал возвращение хозяина.
— Это?
Вынутая из кармана золотая плашка тускло блеснула в ладони атамана. Борис вскользь глянул на кусок золота с таинственными знаками и рисунком. Но от прямого ответа уклонился.
— Не только, — сказал он туманно.
Он не собирался разъяснять, что значили такие слова, и под недовольными взорами казаков пристегнул к поясу ножны сабли, принялся тщательно осматривать своё оружие. Мещерин сухо сглотнул. Непослушными губами не то спросил, не то объяснил за него.
— Я? — И не узнал собственного голоса. — Что… Я им нужен?
Казаки удивленно посмотрели на Мещерина, затем вопросительно на Бориса. Тот утвердительно кивнул, после чего вкратце, не позволяя сбивать себя расспросами, рассказал о похищении казачка, который охотился на горных козлов, о том, как по следам коней похитителей вышел к стойбищу монголов и там узнал от их старого главы рода условия освобождения заложника. Однако умолчал о стычке с тигром-людоедом и о том, что казачок оказался девушкой.
Выслушав Бориса, Мещерин осторожно, как будто опасаясь укуса скорпиона, забрал с ладони атамана плашку, прикинул ее вес в руке и печально усмехнулся. Никто не возразил, когда он спрятал её на груди под кафтаном, она уже всем хорошо запомнилась, а потому была не очень-то и нужной. Под сочувственными взглядами казаков Мещерин по привычке собрал все свои вещи в походную сумку, тяжело поднялся на притихшего из-за общего настроения коня. Федька Ворон вдруг тоже, одним махом, очутился в седле.
— Я заберу твою дочь, — прежде чьих-либо возражений, объявил он атаману свое намерение ехать с Мещериным. Однако в зрачках его вспыхнул задор игрока, который рассчитывает попытаться найти способ перехитрить судьбу.
Выстрел прозвучал громко, неожиданно и прежде, чем они успели тронуться с места. Из дула ружья невозмутимого Бориса поднималось облачко белесого дыма.
— Такое оружие не понадобится. — Он с сожалением прикрепил ружье к седлу, будто выстрел был сделан только для того, чтобы разрядить его, затем обернулся к удивлённым спутникам. — Кто вам сказал, что они выполнят обещание? — Он окинул всех прищуренным и проницательным взглядом. — Я за это поручиться не могу.
Те, кого он имел в виду, расположившись стойбищем, были от них в полутора часах пути, если идти скорым пешим шагом по склонам и расщелинами в направлении северо-восточных гребней невысоких гор, как пушистым мехом, покрытых зелёной растительностью.
Как раз в это самое время в стойбище за теми гребнями сутулый безликий раб откинул полог большой юрты главы рода и вождя небольшого племени и молча шагнул внутрь полумрака. Полумрак в юрте словно ожил, распался на беспокойные пляшущие тени и отступил от красного света раскалённых углей к самым стенам и под верх шатрового свода. Стряхнув угли из обожженной глиняной миски на пепел в углублении в земляном полу, раб бессловесно покинул юрту. Старик монгол забылся, с жадным удовлетворением вытянул иссохшие пальцы к щедрому жару, который дарил ему последние радости жизни. Огромные тени скрюченных пальцев сплелись под сводом юрты, напоминая когти хищной птицы, которая цепко схватила добычу; они словно подтверждали, что старик еще способен удерживать власть над своим родом. По-восточному поджав под себя ноги, он сидел у края выцветшего толстого ковра, а слева и справа от него почтительно устроились средний и старший, давно взрослые сыновья. Старший уже выходил из счастливого возраста расцвета мужских сил, но был еще крепок и жизнелюбив, и одного вида игры красного света углей оказалось достаточно, чтобы губы его тронула улыбка удовольствия. В отличие от него средний, познающий зрелость сын был сухощавым, с подвижным лицом, на котором отразилась досада, что появление раба прервало рассказ отца.
Старик вспомнил, о чем рассказывал, сначала нехотя, затем постепенно увлекаясь, продолжил.
— …Великий Хан многих предал и казнил. Так что постоянно боялся переворота судьбы, заговоров и чужой мести. В разных местах на пути Великих Завоеваний он устраивал тайные клады сокровищ. С их помощью он надеялся в чёрный для себя день скрыться от врагов или одолеть их. Кто бы ни узнавал об этих тайнах, все погибали. Только однажды ничтожный десятник из не монголов узнал про тайну Хана и избежал заслуженной кары. Случилось это как раз в этих местах. На него охотились. Но он скрылся. Никто так и не узнал бы, что ему это удалось. Но в пяти днях конного пути отсюда, пьяный, он проболтался в кишлаке. — Голос старика окреп, в глазах блеснули угли. — И никто из кишлака не увидел следующего восхода солнца. Наш предок, тысячник личной тысячи Чингисхана позаботился об этом… — Вновь его голос стал тихим, усталым. — Однако сам десятник хитрой лисицей ускользнул и там. — Старик задумался, перебирая в памяти, все ли знания передал сыновьям. Вспомнив об очень важном упущении в рассказе, оживился. — У десятника была золотая плашка, ее видели в том кишлаке. На плашке кто-то знающий изобразил тайный проход к сокровищнице в этих горах! И она вскоре будет у меня в руках!
Он приподнял голову к входу в юрту, от которого потянуло вечерним, прохладным сквозняком.
— Отец! — упрямо повторил свою просьбу вошедший младший и любимый сын Бату, не скрывая, что подслушал уже хорошо известный ему рассказ за пологом. — Дай воинов. Я перебью их, и сам принесу тебе эту плашку.
Старик ответил не сразу, как будто ему нужно было время, чтобы возвратиться из мира образов прошлого в настоящее.
— Когда я был моложе тебя, в Индии мне было предсказано. Несчастья, которые постоянно обрушиваются на наш род, закончатся, если я загляну в глубину зрачков потомку ТОГО, — он не старчески твердо смотрел в глаза младшему сыну, — кто узнал о тайне сокровищ Великого Хана. — Старик опять опустил угасающий взор в темнеющие уголья. — Я был молод, не спросил, живые зрачки или мертвые. — Потом мягче объяснил. — Ты можешь его случайно убить. Пусть сначала он окажется у нас в обмен на заложницу.
— Он не придёт, — мрачно возразил Бату.
— Я должен глянуть в его живые зрачки, — сказал старик, давая понять, что это его последнее слово.
— А я хочу увидеть сокровища Чингисхана! — под впечатлениями от только что услышанного, воскликнул средний сын главы рода.
— И не только увидеть! — рассмеялся его старший брат.
Бату презрительно сощурился от таких замечаний братьев, вышел из юрты.
— Если он не придёт до появления луны, я сам разберусь с заложницей, — внутри себя продолжая спор с отцом, надменно пробормотал Бату.
Постепенно темнело. Все юрты семей большого, но явно бедного рода расположились возле живописной цепи невысоких скал. Цепь эта ограждала пространную межгорную долину и, похожая на хвост окаменевшего дракона, была западным началом огромного горного хребта. В долине слышались гиканье всадников и лай собак, которые сгоняли разбредшихся на выпасе немногочисленных овец, лошадей, верблюдов. Женщины близ юрт разжигали костры, готовили ужин, безропотные рабы помогали им. Там и тут шумно бегали грязные дети.
Бату посмотрел в сторону ближней к нему скалы. В естественном укрытии от непогоды, под скальным навесом в полутора десятках шагов от овального входа в пещеру, присевший на корточки охранник лениво точил о крупный камень охотничий нож с широким лезвием. Заметив, что на него обратился пристальный взор Бату, он поднялся, подобрал с травы длинный бич и неторопливо, вразвалку направился к темноте пещерного входа.
Тёмной пещера виделась и представлялась лишь снаружи. Бледный свет вечерних сумерек проникал в неё через вход, рассеивался по всему помещению, и глаза быстро приспосабливались к царящему полумраку. Легко делался вывод, что она была темницей для пленников и наказанных за провинности. В углу различался настил из старой высушенной травы, а вдоль стен торчали столбы из толстых сосен, каждый выше человеческого роста. Отрубленные стволы прочно закопали в глиняный пол, старая кора на них шелушилась, отчего они казались усыпанными коготками. Спиной к тому, что выступал из земли рядом с входом, стояла Настя. Кожаный ремешок стягивал только запястья свободно отведенных за столб рук. При желании она могла осторожно подвигаться вокруг него, но предпочитала стоять на месте, смотреть на бледные отсветы угасающего дня. Кроме нее в пещере содержался только грязный и преждевременно состарившийся раб. Его тоже привязали, но к столбу напротив. Опустившись на пол, в который были втоптаны разбросанные мелкие камни, обвиснув на вывернутых за спину и похожих на иссохшие корявые ветки руках, он беззвучно спал. Настю пугало, что он возможно уже мертв: она прислушивалась, но дыхания его не слышала.
