Вениамин Кожаринов - Завещание барона Врангеля
Услышав знакомое имя, императрица сникла.
— Я всего лишь мать, — голос ее дрогнул.
Мэквилл рванулся с места, чтобы подойти к Марии Федоровне поближе, и при этом задел башмаком за позолоченную ножку стула.
— Ваше величество, этого более чем достаточно! Повлияйте на императора! Я уверен: отношение к туркам навязано ему генералами, кои хотят иссечь в битве с ними офицеров-бунтовщиков, что сосланы на Кавказ. Это ли повод для войны!
Мария Федоровна вспомнила разговор с сыном и тот леденящий душу его взгляд, когда она попросила Николая включить в консилиум, обследовавший Анцимирисова, Мэквилла.
— Он перестал слушать меня, — вырвалось у Марии Федоровны против ее воли. — Если бы вы знали, Гарольд, в каком я трудном положении! Я любила и люблю Константина больше других сыновей. Но его брак с полячкой вынудил меня добиваться, чтобы Саша завещал трон другому…
— Ваше величество, все неестественное становится когда-нибудь уродливым.
Императрица не возмутилась, но и не оставила реплику без ответа:
— Нам не дано знать будущий ход вещей. Не будьте циником, Гарольд! Да, император очень изменился. Кажется, он избегает меня, потому что боится отказать какой-либо из моих просьб.
Мэквилл подумал, что императрица хитрит.
— Ваше величество, я настаиваю… Вы должны уговорить императора не воевать против султана! Король и министр иностранных дел единодушны в этом вопросе.
Мэквилл лукавил. Георг IV находился в глубокой оппозиции к Каннингу. Но сейчас надо было врать. Глядя на императрицу, доктор не заметил, чтобы его слова решающим образом воздействовали на нее. Оставалось пойти на крайнюю меру…
— Ваше величество, ничто не может устоять перед высокой политикой. Даже дружба. Вам ли не знать, какое влияние может оказать на судьбу целой империи сущий пустяк?!
— Какой пустяк? — императрица почувствовала в словах Мэквилла подвох.
— Я имею в виду историю с подменой кубка, — твердо сказал англичанин, испытывая в то же время некоторые угрызения совести.
В следующее мгновение Мария Федоровна почувствовала, как в груди у нее возникла удушающая пустота. У нее заложило уши — весь мир поплыл перед ее глазами…
Мэквилл едва успел подскочить к императрице и подхватить ее падающее тело на руки. Он положил ее на диван, вынул из нагрудного кармашка миниатюрный пузырек с какой-то жидкостью и, накапав ее в платок, поднес к лицу Марии Федоровны. Вслед за тем доктор нащупал пульс… Сердце старухи билось сильней обычного, но крайней опасности в его ритме Мэквилл не усмотрел. Очевидно, у императрицы случился нервный припадок.
Придя в сознание, Мария Федоровна едва слышно произнесла:
— Зачем… зачем вы мучаете меня? Я совершенно невиновна перед памятью Саши. Если я и совершила глупость, то ради блага семьи…
Мэквиллу было жалко старуху, но дело требовало жесткости, даже жестокости.
— Мы все движимы благими порывами, ваше величество. Кассий тоже убил Цезаря из лучших побуждений. Но бог, как известно, не принял этой жертвы. Кто знает, с какой целью вы приказали мне подменить сосуд!
Императрица с большим трудом встала с дивана и тут же наступила ногой на веер, который, в минуту бесчувствия, выпал из ее рук. Перламутровые лепесточки с хрустом разломились на куски… В глазах старухи стоял ужас. Она подняла анемичную руку на уровень глаз, как бы защищаясь от неправедных обвинений доктора.
— Нет! — вопреки ожиданию, голос ее прозвучал так сильно, что Мэквилл испугался, как бы не сбежалась дворцовая охрана.
— Ваше величество, я сделал лишь намек… И все же, как понимать ваше желание подменить сосуд, а после — объявить есаула сумасшедшим?
— Вы убийца? — руки императрицы беспомощно повисли вдоль туловища.
— Да нет же, клянусь честью! Ваше величество, здесь что-то не так… Нам надо объясниться. Из Лондона поступила информация — мне намекнули, что идея отравления исходила от вас. Что вы, в угоду одному человеку, решили посадить на трон Николая Павловича…
Мария Федоровна не могла сдержать слез.
— Что за мерзости вы говорите! На что намекаете?
— Ваше величество, может быть, это и не так, но ведь тайна престолонаследия стала известна в Лондоне задолго до того, как о ней узнали в России! Почва для преступления была готова.
Едва доктор произнес последнее слово, как императрица шатающейся походкой подошла к нему и влепила пощечину.
— Негодяй! Кто посмел сказать вам такое?!
Мэквилл прижал руку к горящей щеке.
— Сэр Уилсон, ваше величество.
— Фрэнсис? — императрица не заметила, как назвала бывшего фаворита по имени. Она не верила своим ушам. Нервы ее окончательно сдали. Она схватила Мэквилла за лацканы фрака и стала что было сил трясти его своими старческими руками.
— Вы лжец! Лжец… — восклицала она все тише и тише и, наконец, обессилев, прежней, шатающейся походкой возвратилась к дивану.
Кровь прилила к лицу доктора. Он был возбужден не меньше Марии Федоровны.
— Коли так… коли вы все отрицаете, я вынужден напомнить вам, как это было. За неделю до кончины императора я сказал вам, что, возможно, его величество отравлен. Я сказал, что весь ход его болезни говорит за это… И вот вы приказываете сделать два сосуда. Наверное, вы точно не желали пересудов. Вам казалось, что признание факта отравления возбудит нездоровые подозрения и пробудит в памяти людей события двадцатипятилетней давности… Я имею в виду насильственную смерть вашего мужа. До начала анатомирования я успел подменить сосуд. Вскрытие подтвердило мои подозрения. Хотим мы того или нет — мы оба связаны тайной. Она должна остаться таковой навеки. При одном условии… Вы уговорите императора не воевать с султаном!
— Уходите… — с мольбой в голосе произнесла Мария Федоровна.
Мэквилл понял, что выиграл поединок.
Санкт-Петербург, 4 августа 1827 г.
Далеко за полночь вдоль пустынной Большой Мещанской в сторону Мойки следовала карета. В ней сидели Прозоров и Годефруа. Полковник размышлял о чем-то своем, а поручик в последний раз проверял пистолеты. Возвращаясь мысленно к событиям позапрошлого года на Сенатской площади, Прозоров вспомнил слова Филарета: революции — при видимом успехе и прорыве вперед — в конечном счете отбрасывают общество назад.
Прозоров удивился, как много мистического вкупе с невежеством всплыло на поверхность российского бытия со смертью Александра. На изломе истории проявились две российские крайности: революционный порыв просвещенных романтиков-идеалистов и мракобесие аристократов, подпираемое кликушами из народа. На чьей стороне монарх — понять не трудно. И все же Прозоров недоумевал: чего ждет царь? В его власти было прекратить расследование «дела есаула», начатое Прозоровым, ибо оно не дало скорого результата. В «промежуточной» докладной записке полковник уведомил Николая, что он просит о продлении следствия. На что император дал благосклонное согласие. И сам полковник не спешил с развязкой этой истории, чувствуя, что финал ее будет совсем неожидаемый.
…Извозчик свернул на Пантелеймоновскую, и вскоре экипаж остановился неподалеку от дома Оливье.
Прозоров спрятал пистолет под пальто, достал уже известный нам десятипенсовик, перемешал его в пригоршне с другими монетами и спросил у Годефруа:
— «Орел» или «решка»?
— «Орел», господин полковник.
Не глядя на монетку, Прозоров препроводил ее обратно в карман.
— Не будем испытывать судьбу, поручик! Сегодня нам не дано проиграть. Итак, оставайтесь здесь и ждите… Чтобы со мной ни случилось, вы должны хранить абсолютное молчание. Мы с вами занимались не тайной императора, но — тайной России! А в случае неудачи нам останется утешиться, что королей чтут при жизни, а их слуг — после смерти.
Годефруа вымученно улыбнулся.
— Будьте осторожны, господин полковник: пистолет заряжен…
Миновав арку, Прозоров огляделся. В подвале горницкой горел свет. Полковник разбудил спящего татарина, сказал ему на ухо несколько слов, после чего смышленый мужик побежал закрывать черный ход. Войдя в дом, Прозоров поднялся на верхний этаж и осмотрел чердачный люк. Все в порядке, на крышке люка висел замок.
Полковник спустился по лестнице на два марша и взялся за стеклянную ручку двери. Закрыто. Он постучал — сначала слабо, потом сильней. В квартире мяукнула кошка. Полковник стукнул третий раз. Он услышал, как скрипнула дальняя дверь, затем раздались звуки шлепающих шагов. Чиркнула спичка — из-под двери к ногам Прозорова скользнул слабый лучик света.
— Кто? — спросили с той стороны по-английски.
— Ваш друг, — полковник наклонился и сунул за порог серебряную монетку.
Звякнула цепочка, хозяин квартиры повернул ключ.
