Антон Чиж - Холодные сердца
Леонтий смахнул с лацкана невидимую пылинку.
– Да что вы, Родион, какие мы важные, самые рядовые обыватели на свежем воздухе. Самые обыкновенные.
– Кто бы в этом усомнился? – спросил Ванзаров. – Буквально верю в это, как в саму истину. Чем же еще заняться ротмистру Разведочного отдела Генерального штаба [5] , как не дышать воздухом.
– Совершенно не понимаю, о чем это вы, – ответил Леонтий, оглядываясь по сторонам. – Нет никакого Разведочного отдела. Нас категорически не существует. Вы же это прекрасно знаете. И могли бы знать еще лучше, если бы согласились к нам присоединиться. Кстати, предложение до сих пор в силе. Нам нужные такие светлые головы, как ваша. Это я так, на всякий случай.
– Сердечно благодарю. Мне особо лестно слышать это от вас, ротмистр.
– Так что же?
– Отвечу, как и прежде: пока не готов. Видите, какая у меня вольготная служба: на свежем воздухе, и никаких нервных потрясений.
– Кстати, о потрясениях. Что вы делали в том домике?
– Вот в том? – Ванзаров указал через дорогу.
Леонтий шевельнул пальцем в противоположную сторону.
– Вот в этом, на Парковой улице.
– Ах, в этом. Зашел узнать, нельзя ли снять комнату на недельку.
– И как? Успешно?
– К сожалению, уже занято.
– Какая незадача. И у такого таланта. Просто не верю ушам своим.
– Вы меня переоцениваете, – сказал Ванзаров. – Зашел в первый попавшийся дом.
– И чем же вам приглянулся этот обветшалый сарай?
– Романтическое местечко. И пляж рядом.
– Пляж, значит… – сказал Леонтий. – Вот что, Родион, наша маленькая дуэль доставила мне истинное наслаждение, готов продолжить ее в любом месте и в любое время, лучше под водку с закусками, но обстоятельства таковы, что я должен спросить вас прямо…
– Ни в чем себе не отказывайте, ротмистр.
– Что вы делали в доме инженера Жаркова?
Ванзаров оглянулся, словно хотел проверить, на месте ли дачка, не развалилась ли, не исчезла, как дым.
– Это официальный вопрос?
– Пока дружеский, – ответил Леонтий.
– В том смысле, это ваш личный интерес или несуществующего отдела?
– У нас личное неотделимо от служебного.
– Хорошо, так и быть. Но только в обмен на маленькую услугу.
– О! Родион! Узнаю ваши приемчики. Не можете не торговаться, как мелкий лавочник. Ладно, только из дружеских чувств. Чего желаете?
– Расскажите, чем вызван ваш интерес к Жаркову.
– Хорошо… Это все?
– Еще кое-что, – Ванзаров скромно потупился. – У вас же удостоверение генштаба при себе? Чудесно. Помогите мне без лишних проволочек попасть к директору Оружейного завода.
– Я буквально преклоняюсь перед вашей наглостью, Родион, – сказал Леонтий.
– И тогда я выложу все, что знаю. Слово чиновника для особых поручений, – Ванзаров, как скаут, поднял два пальца.
– Даже не знаю, что лучше: то ли арестовать вас, то ли согласиться…
– Решайтесь, Леонтий, друг мой. Хозяйка уже поглядывает в нашу сторону. Еще немного, и нас настигнет пытка горячими блинами.
– Даже не знаю, зачем я это делаю…
Ротмистр подхватил Ванзарова под руку и потащил в сторону от пляжа.
Катерина Ивановна проснулась в чудесном настроении. Во всем теле была легкость, а на душе радость. Она потянулась в мягких подушках, ощущая сладкую упругость каждого изгиба и силу молодого, здорового организма. Она представила себя со стороны картинно возлежащую в тонкой сорочке, которая не скрывала грудь и холеные бедра, представила, как на нее могли смотреть чьи-то нескромные глаза, и она бы не знала о них, а только чувствовала чей-то взгляд. Впрочем, представила и другое, что невольно впорхнуло в голову. От таких мыслей она пришла в легкое волнение, даже не волнение, а приятное возбуждение, согнавшее остатки сна. Катерина Ивановна решительно не умела волноваться, и даже не знала, что это такое: тревожиться о чем-то или о ком-то. Она твердо знала, что если миру и людям была подарена она, такая, какая есть, во всем великолепии, то волноваться должны все другие, а ей полагается наблюдать за тревогами смертных, порой от скуки, а порой для развлечения.
В окно дул приятный ветерок. Катерина Ивановна спорхнула с кровати, накинула длинный шелковый халат, расписанный длиннохвостыми птицами, легкомысленно распахнутый на груди. В других местах в подобном виде дама не то что из дома выйти не посмеет, в гостиной не появится. Но в нашем дачном городке нравы простые. Катерина Ивановна вышла во двор, где пыхтел самовар в тени сосен, а ее любимое кресло было придвинуто к чайному столику.
Авдотья резала сыр, вздыхая и еле слышно бурча, словно жаловалась на жизнь тяжкую свою и общее несовершенство бытия.
Катерина Ивановна легонько щелкнула ее по уху от игривого избытка чувств и бросилась в кресло. Она закинула ногу на ногу, халат послушно съехал, открывая не только голые щиколотки, но и колени, и даже немного больше, уже совсем на грани приличий.
– Доша, ты чего такая хмурая?
Кухарка опять тяжко вздохнула, налила в кремовую чашечку заварку, долила из самовара кипятку и поставила перед барышней.
– Что только творится… Боже ж ты мой…
Намазав тонкий слой утреннего масла на сдобную булку, Катерина Ивановна добавила сыра, ветчины и сдобрила горчицей. Откусив, она с аппетитом принялась жевать бутерброд, сделавший бы честь любому артельщику.
– Опять на рынке глупостей наслушалась?
– Да какие глупости, – кухарка перекрестилась. – Такое творится, что из дома выйти страшно.
– Неужели страшно?
– Не то слово, мать моя… Вся вот прямо как есть дрожу.
Катерина Ивановна окинула кухарку критическим взглядом.
– Коли страшно, могу дать револьвер, – сказала она. – Будешь на рынок к своим теткам с револьвером ходить, они в ужасе и разбегутся.
– Ничего-то ты не знаешь, потому и храбрая.
– Обожаю страшные истории. Они способствуют пищеварению. Чего новенького наболтали?
– Да не мне, родимая. Весь город уже знает, всего-то и разговоров…
– Что же случилось такого страшного в нашем тихом городке? – Катерина Ивановна покончила с бутербродом, облизала кончики пальцев и принялась за другой.
– А то и случилось, что на пляже нынче тело мертвое нашли…
– Как интересно. Ну, и что тут такого?
– Так ведь тело-то не простое… Говорят, объеденное…
– Доша, да твои бабы от безделья и не такое придумают.
Кухарка махнула на хозяйку без стеснений.
– Скажешь тоже. Куда там, безделья! Говорят, выедено, будто волки напали. А может, что и похуже.
– Акулы, что ли?
– Говорят, на оборотня схоже… Они так людей едят… Прости, господи!
Авдотья истово перекрестилась. За что в нее кинули хлебной корочкой.
– Не болтай глупостей. Самое обычное дело: напился, уснул и околел к утру. Остальное кумушки твои насочиняли.
– Ну, как знаешь… Ты у нас мудрая, а я баба темная, тебе и видней, да только… Эх, да кому я… – Авдотья плюнула и пошла в дом.
Катерина Ивановна не растеряла и капли чудесного настроения и взялась за чашку. Чья-то тень легла на белую скатерть. От неожиданности она не вздрогнула и не вскрикнула, а только повернулась к гостю, появившемуся бесшумно и незаметно.
– Вот уж не ожидала…
Господин в строгом костюме небрежно поклонился.
– Обстоятельства, – сказал он.
– Раз обстоятельства… Хотите чаю, Ингамов? Присаживайтесь, позавтракайте.
– Благодарю, некогда. Да и не время. Поздно встаете.
– Как хочу, так и встаю. Мое дело. Что у вас?
– Небольшое поручение. Велено передать, что нужно повидаться. Место вам известно. Время – в шестом часу.
Катерина Ивановна, так и не оправив легкомысленный халатик, откинулась в кресле.
– Зачем это? – спросила она. – Еще срок не пришел. К чему волноваться? Передайте…
– Не уполномочен. Извольте сами объясниться.
– Объясниться? В чем?
– Надеюсь, что могу передать ваше согласие.
Ингамов не спрашивал, а мягко приказывал, словно имел на это право.
Барышня набросила шелковый край халата на колено и позволила себе недовольный тон.
– Безусловно. Буду. Что-нибудь еще?
Посланник кивнул и растворился в зеленой тьме деревьев, обступавших дворик.
Катерина Ивановна сочла неприятный момент не заслуживающим внимания и обратилась к бутербродам. Казалось, ничто не могло испортить ее настроения. Однако бутерброды остались на блюде. Поиграв хлебными крошками, она оставила завтрак, вошла в дом и закрылась в спальне на ключ, чего не бывало. Она вынула из глубин платяного шкафа сверток в газетной бумаге.
Спальня была подвергнута придирчивому осмотру. Подходящего уголка не нашлось. Катерина Ивановна вышла в гостиную, прислушалась к грохотанию кастрюль на кухне и подошла на цыпочках к печи, выложенной кафелем. Она засунула руку глубоко в печь, пристроила там сверток, прижала, заглянула в пыльную темноту и затворила чугунную дверцу.
Ладони посерели от пепла. Она брезгливо отряхнулась. На руке, чуть выше локтевого сгиба, красовался черный след нагара, который никак не хотел поддаться, сколько ни терла пальчиком. Пришлось применить платочек, смоченный в крепких духах. Вскоре на холеной коже осталась только розовая полоска. И никаких следов. Что ей очень понравилось. Так хитро вышло.
