Эллис Питерс - Прокаженный из приюта Святого Жиля
Кадфаэль видел, как они тронулись, заметил, как молодой человек держал стремя своему господину, почти услышал подавленный зевок юноши. Затем тот и сам взобрался в седло и, двигаясь легко и свободно, пристроился рядом с Домвилем. Взявшись одной рукою за повод его лошади, юноша ловко удерживал ее на месте. Он, безусловно, был трезв как стекло, — возможно, потому, что понимал всю сложность своего положения, поскольку был ответственным за благополучную доставку господина домой и водворение его в постель. Пикар отошел от всадников, подняв в знак прощания руку. Обе лошади лениво вышли из ворот, и размеренный цокот копыт постепенно затих.
В Форгейте воцарилась полная тьма, если не считать слабого мерцания звезд на небе, заискрившихся впервые после нескольких дней туманов. Воздух посвежел, и холод едва не переходил в заморозок. В одном-двух окошках поблескивали огоньки свечей. Перед епископским домом, там, где стояли столбы ворот, придорожные деревья с обеих сторон от входа отбрасывали темно-зеленые тени.
Оба всадника непринужденным шагом подъехали к этому месту и ненадолго остановились перед воротами. Голоса их, хотя и пониженные, гулко разносились по всей округе.
— Заезжай, Симон, — сказал Домвиль. — Мне взбрело на ум немного подышать свежим воздухом. Отправь грумов спать.
— А ваша комнатная прислуга, сэр?
— Отпусти их. Скажи, что сегодня мне не нужна помощь, она потребуется только завтра, через час после мессы. Если что-нибудь понадобится, я позову. Убедись, что они поняли, — таковы мои приказания.
Молодой человек поклонился в знак согласия и не произнес ни слова. Но скрытая тенью притаившаяся фигура, нарушившая запрет приближаться к городу, уловила легкое шуршание плаща и звяканье сбруи на пошевелившейся лошади. Затем Симон послушно тронулся с места и въехал во двор. Домвиль же натянул поводья и отправился прямо в сторону приюта Святого Жиля — сначала шагом, а после перешел на уверенную бодрую рысь.
Тень направилась вслед за ним по заросшей травой обочине дороги, продвигаясь длинными, неровными и совершенно беззвучными шагами. Для хромого, одна нога которого была изуродована болезнью, человек двигался с удивительной скоростью, правда выдержать подобное напряжение долго он не мог. Но покуда слух его мог различать ровный стук копыт впереди, прокаженный шел за ним, проследовал по пустынному Форгейту мимо собственного приюта, церкви и вышел на большую дорогу. Он уловил тот миг, когда мерно удалявшийся звук вдруг резко стих, и сообразил, куда свернул всадник, дабы продолжить свой путь уже по тропинке. К этому месту и направился старик, теперь уже не спеша.
Справа от дороги был спуск в долину ручья Меол, где проходил и проведенный от него мельничный водоотвод. Склон здесь покрывали негустые перелески и небольшие рощицы, внизу же, в долине, деревья росли более густо. Туда по холмистому лесистому спуску шла тропа, достаточно гладкая и широкая, чтоб по ней можно было спокойно проехать ночью, тем более что с неба светили звезды, а листья уже наполовину опали. Эту тропу и избрал для прогулки Юон де Домвиль, здесь ночь не могла выдать его присутствие ничьему слуху или зрению.
Старик повернулся и медленно направился назад, в приют Святого Жиля. Все его товарищи уже мирно спали, только он один бодрствовал в беспокойстве. Он не стал заходить в здание, хотя наружная дверь не запиралась никогда — на случай, если какой-нибудь несчастный доберется сюда в холодную ночь. Нынче к рассвету могло похолодать не на шутку, но ночь была ясной и сладко пахнущей, прозрачно-неподвижной, подходящей для уединенных раздумий; к холоду же старик не был чувствителен. Снаружи, перед оградой, у кладбищенской стены возвышался огромный стог высохшей травы, оставшейся после последнего выкашивания склона между приютом и дорогой. Через день-другой его перенесут внутрь и оставят в амбаре на корм и подстилку скоту. Старик завернулся в плащ и сел на траву перед стогом, вжавшись в него спиною так плотно, что тепло и мягкость сена обволокли его тело. Висевшую у него на поясе деревянную колотушку он положил рядом с собою на землю. Ни одной живой души, которую требовалось бы предупредить о близости прокаженного, вокруг не было. Старик не спал. Он просто сидел, высоко подняв голову и выпрямив спину, — руки покоились на коленях, здоровой правой он обхватил увечную левую. Казалось, ничто в ночи не было таким неподвижным, как он.
Йоселин проспал некоторое время, уютно устроившись на сене. Симон, как обещал, принес ему хлеба, мяса и вина, одежда на беглеце успела просохнуть. Ему не раз доводилось отдыхать и в куда менее удобных местах. И только на душе у юноши было неуютно. Легко, конечно, Симону говорить: дескать, через день-другой под предлогом того, что лошади нужно поддерживать форму, удастся вывести его красавицу, которую держат сейчас взаперти, и друг сможет спастись бегством, когда пыл охотников поумерится, как неминуемо должно случиться. Что в этом толку? Уже через день Ивета будет принесена в жертву, а спасаться самому, оставив тут девушку, Йоселин был не намерен. Симон проявил великодушие, подыскав ему здесь убежище, и, конечно же, поступил очень разумно, посоветовав оставаться в нем, пока бегство не станет возможным. Словом, друг действовал из лучших побуждений, и Йоселин испытывал к нему искреннюю благодарность, но принимать его совет юноша вовсе не собирался. Передышка — дело хорошее, даже отличное, но, если за ней не последуют до десяти часов завтрашнего утра какие-либо действия со стороны самого Йоселина, все пропало.
А тем не менее он здесь, в одиночестве, за ним бросятся в погоню, как только завидят, если просто не подстрелят на месте. Он безоружен, четкого плана действий у него нет, и если судьба и будет снисходительна к влюбленному беглецу, то разве лишь еще несколько часов.
Напрашивался, однако, простой вывод: находясь здесь, в любом случае нельзя ничего предпринять, и ежели стоит перебраться куда-то в другое место, то сделать это нужно под прикрытием темноты. Но куда перебраться? Юноша понимал, что если бы даже удалось раздобыть где-то кинжал, проскользнуть незамеченным в дом и оказаться у постели спящего Домвиля, все равно он не смог бы использовать подобную возможность и убить злодея. В запале и ярости грозить убийством он мог, но брат Кадфаэль совершенно прав: на деле он, Йоселин, не в силах сделать такое, во всяком случае не исподтишка. Об открытом выяснении отношений и честном поединке нечего и мечтать — Домвиль сперва высмеет юношу, а потом снова швырнет его в руки шерифа. И притом не из трусости, вынужден был признать Йоселин. Домвиль очень мало чего боялся на этом свете, и в списке его противников было совсем немного имен тех, кого ему следовало всерьез опасаться. «Я неплохо владею мечом, — рассудительно сказал себе юноша, — но он, с его многолетним опытом, может запросто изрубить меня в рагу и слопать на завтрак. Нет, из презрения, а не из осторожности отвергнет он мой вызов.
Разве что… Разве что мне удастся наброситься на него при настоятеле, при канонике, при гостях и всех прочих, ударить его по лицу или сделать еще что-нибудь, чего он не перенесет, унизить его достоинство публично — так, чтоб обиду надлежало смыть тоже публично, и только кровью. По этому случаю он может даже попрать закон, он может отказаться от мысли уничтожить меня с помощью закона и возжелать лишь одного: насадить мое сердце на острие своего меча. Тогда Домвиль должен будет забыть об Ивете, брачных узах и всем остальном до тех пор, пока кровью не смоет с себя оскорбление. И более того, если мне удастся довести дело до этой черты, ему придется вести себя честно: дать мне время на отдых, предоставить меч такой же длины, как у него, и убить меня в честном поединке. Нельзя не признать: когда в руках у Домвиля оружие, он бьется отважно и не лукавит, хоть и не видит причин распространять свою совестливость на такие мелочи, как фальшивые обвинения, основанные на ложных уликах.
И кто знает… Кто знает? На чаше моих весов — молитвы Иветы и вся тяжесть моей злости, ибо он поступил со мной подло, и кто знает, не сумею ли я одержать верх? Тогда, даже если мне и свернут шею из-за его ложного обвинения, Ивета будет освобождена».
Говоря честно, он не размышлял долго о подобном исходе дела — но не потому, что хотел уберечься сам. Ведь Ивету предстояло освободить не только от этого ужасного брака, но и от стража, который вился вокруг ее наследства, точно смертоносный плющ вокруг пышного дуба, и который всучил бы ее следующему подходящему покупателю с той же ловкостью, что и теперешнему. Но сейчас даже отсрочка означала спасение. Все может измениться. Пикар может умереть. Мало ли что может случиться! Только бы предотвратить завтрашнее событие!
Но чтобы предпринять что-либо, надо отсюда выбираться и каким-нибудь образом добраться тайно до монастыря, где будет разыгрываться действо. Идти по Форгейту — безнадежно: по пути он наверняка наткнется на дозоры, а монастырские ворота и дверь для прихожан охраняются стражниками — что-что, а это уж ясно. Территория монастыря со всех сторон, кроме одной, окружена высокой стеной. С открытой стороны границей служит Меол — не скажешь, что жалкий ручеек, однако его можно преодолеть вброд или вплавь. Вода Йоселина не пугала. Если только удастся пройти Форгейт, он сумеет спуститься вниз, в долину, и, перебравшись через Меол, добраться до монастырских владений. Там есть рощицы и укромные места, в которых нетрудно спрятаться. А искать беглеца шериф будет прежде всего вниз по течению Северна.
