Виктор Мережко - Сонька. Конец легенды
Сумасшедший попытался обойти Луку, но тот заступил снова дорогу, снова растопырил руки.
— А я не пушу!.. Не пушу, и все! И чего сделаешь, придурок?
— Не надо, — попросил Михель. — Я к Соне.
— Попробуй пройти!.. Сдвинешь меня, пройдешь. А нет — катись отседова!
— Он же убивец! — заорал кто-то из приятелей. — Гляди, как бы не забил тебя самого, Лука!
— А пущай рискнет!.. Рискни, дурень! Поглядим, чего из этого получится! Давай, ударь меня!
— Там Соня… — Божий человек снова попробовал обойти пьяного, и тот снова остановил его.
— А ты дай ему выпить, Лука! — крикнул третий мужик из наблюдающих. — Он осмелеет и сдвинет! А то гляди, и до околения!
— Давай, придурок, выпей!.. За компанию!.. Выпей и покажи свою любовь! — Лука схватил Михеля за шиворот, развернул к себе, попытался залить в рот самогон. — Пей, охламон! Это вкусно, пей! Повеселимся вместе!
Сумасшедший пробовал вырваться, сипел, шепелявил что-то, отталкивал могучего Овечкина, а на помощь истязателю уже спешили его приятели. Все вместе с хмельным весельем принялись ловить Михеля, пинать ногами, валить на землю, заливать в глотку водку.
Он отбивался, поднимался с земли, делал несколько шагов в сторону шинка, но подвыпившие каторжане догоняли его, снова сбивали с ног и снова под хохот и гогот старались напоить сумасшедшего.
— Пущай напьется!.. — орали. — Поглядим, какие фортеля будет выкидывать!.. Рви ему пасть! Руки вяжи! Лей в глотку!
Сонька с опозданием услышала крики на площади, выскочила из шинка, кинулась на помощь Михелю. Однако обезумевшая от азарта хмельная братия уже не контролировала себя, валила на снег не только божьего человека, но и женщину, отчего еще больше веселилась, и кто знает, какая сила могла остановить почувствовавших пьяную свободу каторжан.
От бараков на драку бежали два конвоира.
Наказание Луке Овечкину за бузотерство и жестокое избиение Соньки и Михеля поручик Гончаров назначил суровое и публичное.
Площадь была заранее очищена от снега, на ней возвели небольшой дощатый помост на который поставили длинную скамью для порки. Здесь же кучкой лежали розги, стояла бочка с горячей водой для распаривания розог, а вокруг всего по-хозяйски расхаживал известный в местных краях палач Федор Игнатьев, умеющий как щадить жертву, так и добивать ее до смертного результата. Одет он был в красную сорочку навыпуск, в руке держал распущенные розги.
Писарь, назначенный для отсчитывания ударов, расположился в дальнем углу помоста, откуда хорошо просматривалась скамейка и палач.
Народ на экзекуцию был собран из всех ближних поселков, по этой причине здесь присутствовало не менее двух сотен человек — и мужиков, и баб. Было очень тихо, и лишь доносился лай собак да окрики конвойных, которые зорко отслеживали пожизненных.
В числе собравшихся, в самом дальнем краю площади, виднелась голова Михелины. Держалась она смиренно и печально.
Открывать экзекуцию пришел сам поручик Никита Гончаров. Был он в легкой, не по погоде шинели, отчего и вовсе казался изысканно нездешним.
Поднялся на помост, остановился рядом с Федором Игнатьевым. Выждал паузу, когда несильный ропот толпы затихнет, поднял руку.
— Каторжане и вольнопоселенные!.. Господь тому свидетель, получая государево повеление в эти края, я не допускал мысли, что могу отдать распоряжение на унизительное и жестокое наказание кого-либо из вас. Я стремился совсем к другому — желал не унижать вас, не видеть в вас отверженных и проклятых! Желал, чтобы вы в какой-то момент почувствовали себя людьми, потому что Господь и без того сурово наказал вас. Но как выяснилось, не все осознали это и приняли смирение как норму! Подняли руку на человека, который и без того обижен Богом! Посмели ударить женщину, выступившую на защиту униженного! Нечеловеческое надо выкорчевывать нечеловечески!.. По этой причине вольнопоселенцы Журов, Пятаков, Семенов и Ямщиков наказываются месячным содержанием в холодных одиночных карцерах! — Гончаров переждал пересуд толпы, увидел Михелину, продолжил: — Лука Овечкин, как главный истязатель и нарушитель установленного порядка, приговаривается к пятидесяти ударам розгами… — Поручик снова переждал ропот. — И последнее! Хочу предупредить — любое нарушение режима, любая жестокость в отношении друг друга будут караться жестоко и безоговорочно!
Никита Глебович спустился с помоста, сел на заготовленный для него стул, закинул ноіу на ногу, махнул рукой в белой перчатке.
Вначале конвоиры вывели на помост тех четверых участников драки, которых приговорили к карцеру. Поставили их рядком так, чтобы хорошо была видна экзекуция.
Затем два конвоира вывели здоровенного, со связанными за спиной руками Луку, не без сопротивления со стороны наказуемого уложили его на скамейку, привязали к ней двумя веревками и удалились.
Палач старательно размочил розги, удовлетворенно кивнул и направился к Овечкину.
От первого удара тот громко вскрикнул:
— Господа!.. Помилосердствуйте, Христа ради!
Федор тут же ударил снова, на этот раз жестче и сильнее, от чего Лука завыл:
— Боже, больно!.. Пощадите!.. Помилуйте невиновного!.. Боже!
Вой избиваемого подхлестывал палача все больше, он бил уже без остановки, получая от этого удовольствие и азарт, ловко менял размоченные в бочке розги и вновь принимался за привычную и даже любимую работу.
Вскоре Лука затих, и лишь большое тело грузно вздрагивало от очередного удара.
Никита Глебович оставался сидеть на своем месте, нервно курил, отбрасывая на снег окурки часто и нервно. В какой-то момент не выдержал, поднялся и зашагал прочь широким, спотыкающимся шагом.
Хибарка, в которой жил все эти годы Михель, находилась недалеко от сараев, в которых складывали дрова и уголь. Михелина с трудом пробралась по почти невидимой тропинке к развалюхе, в нерешительности постояла перед входом, толкнула скрипучую дверь.
Несмотря на день, здесь было сумрачно. Девушка с трудом освоилась с темнотой, негромко позвала:
— Михель… Ты здесь?
Из угла послышался стон, затем из вороха соломы приподнялась какая-то бесформенная фигура, и слабый голос Михеля произнес:
— Кто? Чего надо? — от побоев и выбитых двух зубов он шепелявил еще больше.
— Это я, Михелина… Я ненадолго.
— Здесь темно.
— Я на ощупь.
Девушка подошла к Михелю поближе, он попытался встать, она вернула его на место. Нашла какой-то ящик, присела на него.
— Ты узнал меня?.. Я Михелина, Сонина дочка.
— Узнал, — прохрипел тот. — Зачем пришла?
— Соня велела. Беспокоится.
— Как она?
— В бараке. Даже на работу не вышла. — Девушка тронула его за рукав, погладила. — А как ты?
— Плохо, — ответил Михель. — Болит все. Сильно били.
Она опять коснулась его руки.
— Их наказали, Михель. Овечкину дали пятьдесят плетей.
— Не надо было, — мотнул головой тот. — Разве он виноват? Все виноваты.
Михелина склонилась к сумасшедшему, прошептала:
— Михель… Я тебя не узнаю, Михель. Ты говоришь как нормальный. Не как сумасшедший. Как это?
— Спроси Соню, она все скажет.
— А мне объяснить не хочешь?
— Долго объяснять. Главное, чтоб ты никому об этом не говорила. Особенно остерегайся начальника. От него можно ждать любой пакости… Ты ведь у него вроде прислуги?
— Он велел сейчас зайти к нему.
— Он первый раз видел, как добивают человека?
— Наверно.
— Тогда определенно не ходи. Он сейчас не в себе. Ненормальный.
— Боишься за меня? — улыбнулась девушка.
— Боюсь. Ты ведь моя дочка.
— Знаю, — Михелина приобняла сумасшедшего. — Я еще приду к тебе. — Стала осторожно пробираться к выходу. Остановилась, с прежней улыбкой произнесла: — Все будет хорошо. Я ведь чья дочка? Соньки и Михеля! — и закрыла за собой дверь.
Поручик был крепко пьян. Сидел на стуле посредине комнаты, смотрел на Михелину тяжело, угрюмо.
Девушка стояла напротив, молчала.
— А что мне остается, если вокруг скоты и нелюди?! — не выдержал поручик. — Смотреть, как они убивают и пожирают друг друга! Самому стать зверем и рвать на части виновных и невиновных, женщин и стариков?! Да, здесь собраны отбросы общества. Нет, не отбросы, а испражнения! Зловонные, мерзкие, непотребные. Но ведь они тоже когда-то были людьми. Любили, жалели, страдали, умилялись, плакали! Рожали и любили своих детей. И кто виноват, что их судьбы повернулись таким образом? Господь Бог? Нет, мы виноваты! Люди моего крута! У нас было все, у них — ничего! Так я думал, направляясь сюда. Я направлялся на Сахалин нести миссию. Миссию добра, понимания, прощения! И вдруг здесь… оглянувшись и изумившись, я понял, что эти люди не заслуживают ни первого, ни второго, ни третьего! Они не люди! Они были зверьми и остались ими! Поэтому их следует бить, истязать, уничтожать!.. Моя прежняя философия, сударыня, потерпела полное фиаско. И что теперь мне делать? Пить каждый день, примерять петлю на шею или искать возможность бежать сломя голову отсюда?! Что мне делать, подскажите!
