Мастер Чэнь - Амалия и Золотой век
Но тогда…
Ну да, есть человек, которого все боятся, – Ганди. Однако, что бы он ни говорил, где независимая Индия? Может быть, ее и не будет никогда?
Но если такая страна будет – а эта уже почти что есть, – то как насчет меня?
Значит, и то, что я сейчас называю моей страной – Британская Малайя, – там тоже когда-нибудь произойдет похожее? Да не может быть, что это за страна, если она сегодня разделена на несколько частей с разными законами, если города там принадлежат китайцам и индийцам, а деревни – местным жителям?
А главное – кто тогда буду я? Просто португалка?
А кто меня знает на родине отца, в Португалии? У меня же дом в совсем другом месте, в малайском Пенанге, где у мокрой теплой земли летает мошкара, где по стенам беззвучно перемещаются серенькие и всеми любимые чичаки, поедая комаров… где я лет тридцать назад должна была съедать весь свой рис с тарелки, помня о голодающих в Китае детях… Это моя земля и мои чичаки.
Кстати, такие же охотятся за мошками и здесь. И растут такие же манговые деревья.
Но люди здесь с сегодняшнего дня – граждане Содружества. Вроде бы каждый, кто здесь родился. Или чья мать гражданка Филиппин. А если ты, допустим, здешний китаец или японец – то можешь стать гражданином через год после достижения совершеннолетия. Или не так?
Какой странный и какой новый мир.
– Что такое? – раздался веселый голос у меня над ухом. – Вы грустите? В такой день?
Я медленно подняла голову. Хоть один человек нашелся…
– Есть такая штука, как чужой праздник, Эдди. Но и вы, я вижу, не во фраке?
Этот юноша, кажется, не просто бывает небрежен в одежде. Он всегда слегка небрежен. Это уже стиль.
Эдди медленно повернул голову с орлиным носом в сторону счастливой толпы у дверей. И постоял так с секунду.
– Я не умею танцевать королевский ригодон, – произнес он, наконец, сдержанно. – А именно это сейчас будет происходить в «Фиеста-павильоне». Я умею делать многие другие вещи. И неплохо. А знаете что!..
Его глаза бешено засверкали.
– А знаете что, Амалия! Это не чужой праздник. Он и мой тоже. И ваш! Если захотите. Пойдемте – полчаса или час, среди людей. Я не говорю, что я – из простого народа. Это не так. Но это мой народ. И у него сегодня праздник. На Эскольту и пару улиц вокруг. Там огни, там люди. Совсем другие, чем здесь. Это незабываемо. Согласны?
– Да, но… – возразила я.
– Какие там «но». Ну да, я отпустил авто. Да вообще им почти не пользуюсь, в самой Маниле это не очень и нужно. Но вы подвезете меня на вашей Матильде. Оттуда я пойду домой пешком, это рядом, а вас Хуан доставит обратно.
– А он еще здесь?
– Еще как здесь. Я его видел, входя. Да и вообще, вы думаете, у него в Маниле есть дом? Не уверен. Он спит в калесе. Моется у кого-то во дворе. Ест где придется. Если это вас не огорчает. Он тут, у входа, хочет посмотреть на великих людей. Они сегодня все будут здесь. Ригодон, как я сказал. Но будет рад и празднику на Эскольте. Ничуть не хуже.
И Хуан действительно дежурил на своем обычном месте, слева от металлических ворот в сад, мы с Эдди пробрались туда через парфюмерные ароматы счастливой толпы у входа.
Калесу Хуан украсил флагом Содружества – бандера де либертад, по цветам напоминающий американский флаг, но с большим золотым солнцем у древка.
А каким будет флаг моей страны, если она когда-нибудь состоится? Наверное, я этого никогда не узнаю.
– С праздником, Хуан, – сказала я ему. – И тебя, дорогая Матильда.
Хуан, вежливо поклонившийся, посмотрел на меня довольно странно. Он как-то по другому относится к празднику? Матильда выглядела немного нервной.
И вот – этот купол огней, эти тысячи лампочек, сотни сияющих цепочек, переброшенные через улицу: «Сьюдад де оро», «Золотой город». И толпы, толпы людей без всяких фраков, беспрерывно болтают друг с другом совершенно не на английском языке. Никаких испанских красавиц, все, наоборот, черноволосые, носы кнопкой, но страшно оживленные и оптимистичные.
– Миллионеры покупают хорошие вещи здесь, – кричит мне Эдди сквозь щебетание толпы, – вот она, «Пуэрта дель Соль», а это «Эстрелла дель Норте»… «Хикокс» – он стал моден! Сегодня – только витрины. Все закрыто. Дураки!
Он хватает меня под руку и тащит дальше, и хорошо, что тащит, – сметут, уволокут вдоль по золотой улице, будут носить по ней, как щепку.
– «Оушеэник», Амалия! Столовое серебро, отличный китайский фарфор, но это же самое – вдвое дешевле на Онгпине, в Чайна-тауне, совсем рядом. «Эстрелла» – там свадебные подарки и драгоценности, еда. «Пелисер» – лучшие ткани. А дальше, а дальше! Но сейчас вам оттопчут ноги…
То, что Эдди не совсем трезв, я уловила еще в калесе, но что плохого в мужчине, который чуть-чуть пахнет чем-то выпитым в такой день, тем более вечером?
– Отдых! – шепчет он, заводя меня в громадные церковные двери на площади Санта-Крус. – Можно присесть. И принюхайтесь!
Да я и сама это улавливаю: китайский запах камфорного масла для суставов, ветер развевает белую сутану священника, принося новые волны запаха этого масла. И колокол над головой звучит как жестянка на пагоде. И хор нежных голосов сверху пытается перекрыть гудение внизу – они болтают друг с другом даже здесь.
– Такие тут католики – самая китайская из всех церквей… А теперь, теперь!
Выходим в ночную черноту, опять толпа, дерево увешано перламутровыми полумесяцами, оно сверкает и переливается.
– Вам нужно стать филиппинкой, Амалия! А филиппинцы начинаются с ног.
И мы идем в Гандару, один из переулков у Эскольты. И вот здесь ничего не закрыто, здесь все торгуют, прямо на тротуаре, какой угодно обувью. Конечно, кожаными тапочками на ремешках, но не только.
– А это мы зовем «корчо», с блестками. А вот тут – чинелы, это уже туфли!
Я меряю чинелы, они мягкие, Эдди вытаскивает кошелек и после короткой перебранки с торговцем дарит мне туфли, ногам сразу становится легче.
Тут уж и совсем бедные улицы, толпа все такая же – не утихает, из двери какого-то питейного заведения вываливается человек попросту в майке, драной, за его спиной ревет граммофон, высокий голос чеканит короткие строки – а, вот она и ожила, та самая песня Берлина:Я надеваю цилиндр,
Завязываю свой белый галстук,
Стряхиваю пыль с фалд,
Застегиваю рубашку,
Вставляю запонки,
Полирую ногти,
Я иду, моя дорогая,
Чтобы вдохнуть эту атмосферу…
– Ой, – говорю я и опираюсь на руку Эдди. – Это хорошо.
Ответ мне – треск и грохот из поднебесья, между крыш. Десятки огней, свист, кривые белые траектории.
– Вот ваш праздник! – кричит мне Эдди и поднимает голову к небу.
И огненные колеса, и снова свист, и россыпь выстрелов и взрывов. Как маленькая война, только на этой не убивают.
А потом я понимаю, как хорошо, когда есть вот такие переулки, где тихо.
– Офисные крысы пошли по домам еще вчера, – ехидно говорит Эдди. – Так, если пойти обратно, на Санта-Крус, то там есть «Ла Перла», а в ней едят точино дель сьело и бразо де мерседес, хорошие. Но сегодня – не пробьемся. Хотя – попробовать?
Я вижу, что лоб его блестит, и все-таки выпил он много.
– Эдди, праздник хорошо покидать, пока он не кончен. Это всегда надо делать, когда вам еще не очень хочется уходить, слышите? – громко говорю я, не сразу понимая, что в этом переулке орать не надо, тут тихо и никого нет. – Где там ваш дом и где моя лошадь? Если она, бедненькая, не умерла от этого грохота.
– Мой дом там, два квартала, – машет он рукой в одну сторону. – А лошадь – Хуан же сказал, что будет ждать здесь, в конце переулка, потому что здесь тихо. Так, мы высадились под вывеской Sabatero optical upstairs, вот. Значит – там, там, за углом, пятьдесят ярдов, – показывает он в другую сторону. – Кажется, вон задняя часть калесы, и Хуан никуда не уйдет. А о чем мы вообще говорим, давайте я вас провожу туда…
– Да нет же, Эдди, я действительно ее вижу. Спасибо вам. Вы подарили мне праздник.
Я пожимаю ему руку, делаю несколько шагов по улице, к шуму и голосам, вижу калесу – но не мою. И обнаруживаю вдобавок, что забыла где-то мои старые туфли – а что вы хотели, праздник! Зато чинелы на ногах. А если вывеска здесь, и Хуан сказал, что будет ждать в конце этого переулка… Концов всего два. Вон он, другой конец, там горит золото огней Эскольты, мелькают ноги и головы, совсем близко.
Я делаю несколько шагов по неровному асфальту, смотрю под ноги – тут может быть что угодно. В лучшем случае банановая шкурка.
– Hoy, putangina mong duling!.. – почти прошептал человек из темноты, из дверного проема. И сделал шаг вперед, спиной к грязно-желтоватому свету далекого фонаря.
И я увидела это лезвие, большое, как топор.
Дальнейшее известно и кончилось, к счастью, хорошо. Потому что из ниоткуда возникла белая тень человека, чья фамилия почему-то означала «зеленый». Если это была его настоящая фамилия.– Итак, господин Верт. Вчера был хороший вечер. Вы спасли мне жизнь, а я…
– А вы не хотели уходить с танцев. А что касается вашей прелестной узкой юбки, то к ней недоставало еще одной важной в этих краях детали туалета. Вы знаете, что такое воскресная мантилья? Она нужна здешним дамам, чтобы прикрыть драгоценности, потому что к мессе на рассвете они идут напрямую из клуба после бурной субботней ночи. А потом уже – спать.
