Алексей Поярков - Ликвидация. Книга вторая
И волноваться было отчего. Перед Платовым на столе, покрытом чистой скатертью, громоздилась солидная горка потрепанных купюр, а стой суммой, которой располагали после двух часов игры шулера, и на Привоз-то было стыдно пойти.
Платов потянулся за фарфоровой чашечкой, в которой ароматно дымился заваренный хозяином настоящий кофе. Воспользовавшись этим, Первый элегантно вытянул из рукава новую карту. Он не заметил, что Платов, отпивая кофе, усмехнулся…
Аккуратно промокнув губы платком, Платов отставил чашку с допитым кофе, небрежно извлек из груды денег три красных червонца и бросил их в центр стола. Первый сипло процедил: «Принято», второй молча сбросил карты. Платов с усмешкой взял еще несколько купюр и бросил на стол. На этот раз Первый думал долго — денег перед ним уже почти не было. Наконец он сгреб в кучу деньги Второго и бросил их в центр:
— Вскрываемся…
Карты Первого легли на стол. Платов, не переставая улыбаться, кинул сверху свои и сгреб выигрыш.
— На этом, я думаю, можно и закончить наш приятный вечерок?..
— Я лично хочу отыграться, — сопя, сообщил Первый.
— Вы выиграли пять сдач подряд, — обиженно надул губы Второй. — Вы должны дать нам шанс!
Они дружно обернулись в угол, ища поддержки у хозяина притона. Тот смирно сидел в большом потертом кресле, и на губах его играла вежливая улыбка, адресованная Платову.
— Ну хорошо… — Тот так же вежливо улыбнулся в ответ. — Еще одна сдача.
Первый шулер, облизывая от волнения губы, стасовал карты. На белой скатерти быстро складывались комбинации из королей, дам, валетов и тузов…
— Что ставите? — скучающим тоном спросил Платов, взяв свои карты.
Первый шулер, сопя, извлек из внутреннего кармана пиджака тоненькую пачку красных червонцев. Второй, вздохнув, выдвинул в центр стола все свои оставшиеся деньги. Платов небрежно бросил несколько синих червонцев. И игра началась…
Через пару минут Второй, пыхтя от натуги, стянул с пальца массивный золотой перстень, положил на стол:
— Идет в сто колов…
— Я пас. — Первый поспешно бросил карты рубашками вверх.
Платов двумя пальцами приподнял поменянную ему карту и тоже положил свои на стол:
— И я пас…
— У вас же каре! — не выдержав, завизжал Первый, хватаясь за карты Платова. В правой руке Второго блеснуло лезвие финки.
Увидев, как оба шулера со скоростью звука разлетелись по углам комнаты, хозяин притона успел только испуганно вскрикнуть. Раздались два глухих удара о стены, два болезненных стона, и два бесчувственных тела сползли на пол…
— Простите за беспокойство, — галантно поклонился Платов, сгребая выигрыш в небольшой чемоданчик. На столе он оставил три синих червонца и большую золотую монету. — Это вам, за труды. Я загляну к вам еще как-нибудь… Спасибо за кофе, он был отличный.
— Я старался… Буду рад… Буду очень рад! — Хозяин с поклонами проводил игрока до дверей и быстро вернулся в комнату. Торопливо спрятал купюры и дрожащими пальцами поднес к глазам золотую монету. Это были двадцать польских злотых чеканки 1818 года.
У стены, тяжело охая, зашевелился первый шулер. По его рассеченному лбу стекала струйка крови.
— Чтобы больше я вас здесь не видел, халоймызники, — произнес хозяин, брезгливо дернув седыми бровками…
В маленькой комнате было совсем темно — настольную лампу они выключили. И над ухом Давида, чуть слышно, успокоительно шелестел во тьме голос Норы — то есть не Норы, а Лены, но он знал, что для него она насовсем останется Норой…
И море, и Гомер — все движется любовью.
Кого же слушать мне?
И вот Гомер молчит,
И море Черное, витийствуя, шумит
И с тяжким грохотом подходит к изголовью…
— Чье это? — прошептал Давид. .
— Мандельштам… Был такой поэт.
— А-а… Ты стихи вообще любишь.
— Да… Особенно пушкинской поры. И те, которые были потом… У меня от мамы осталось несколько книжек, она собирала… Ходасевич, Ахматова, Софья Парнок… А до войны я покупала серию издательства «Academia».
Нора приподнялась на локте, внимательно и серьезно рассматривала лицо Давида. Затягиваясь папиросой, он увидел, как блеснули ее зеленые глаза. Она прикоснулась пальцем к его носу. Гоцман потянулся к тумбочке за бутылкой, разлил по рюмкам остатки коньяка.
— Тебя сильно били?..
— Где? — Он сперва не понял ее вопроса, потом усмехнулся: — А-а… Та не… не сильно. Попугали просто. Думали, шо я закричу: «Ой, только ж не бейте, я все скажу…»
— А его били сильно, — задумчиво произнесла Нора, держа в пальцах рюмку. — Мне дали одно свидание… И у него было уже не лицо, а маска. Причем допрашивал его бывший сослуживец, который ходил к нам в гости…
— А за шо… его? — неловко спросил Гоцман, отпивая коньяк.
— В качестве примера, — вздохнула в темноте Нора. — Когда в тридцать девятом начали выпускать… немногих, но начали… то сверху спустили квоту — в управлении нужно было найти столько-то… — Она замялась, подыскивая выражение.
— Вредителей?
— Ну что-то в этом роде… Людей, которые применяли… незаконные методы следствия… И как раз выпустили одного комдива, он сейчас уже маршал… А его дело вел… мой муж. Был шум, две газеты напечатали большие статьи о том, что комдива оклеветали, выбили у него на следствии ложные показания… В общем, мужа посадили. И на том свидании он… в лицо мне сказал, что на применение несоветских методов следствия его побуждала я… как неразоблаченный представитель буржуазии… Он сказал, что проклинает тот день, когда познакомился со мной…
Гоцман сильно затянулся папиросой, закашлялся. Нора похлопала его по спине.
— Тебя не взяли там же?..
— Нет… Почему — не знаю… Может быть, хотели выделить мое дело в отдельный процесс?.. Но я уже знала, что нужно делать. И уехала далеко-далеко, в Сибирь… Устроилась работать в школу… Учителей не хватало, меня ни о чем не спрашивали. Наверное, объявили в розыск, но не всесоюзный, а областной…
— Как ты узнала, что он расстрелян?
— Об этом было в «Правде».
— А в Одессе как оказалась?
— Приехала после освобождения… И нашла работу. Не сразу, правда… На заводе имени Старостина… Я в Сибири окончила бухгалтерские курсы, а им как раз требовался бухгалтер.
Давид с силой вмял папиросный окурок в карманную пепельницу, поставил пустую рюмку на тумбочку.
— А почему… представитель буржуазии?
— Так я же и есть типичный представитель буржуазии. — Он почувствовал, что она улыбнулась во тьме. — Мой отец — офицер царской армии… Служил в 15-м пехотном Шлиссельбургском полку… Потом оказался в украинской армии Скоропадского, воевал у Деникина. Он погиб в девятнадцатом, во время взятия Орла… Мне было тогда восемь. Мама преподавала в гимназии русскую литературу. Ее сослали в двадцать восьмом как вдову белого офицера. Кто-то донес… И меня с ней заодно, конечно. В Алма-Ате я и познакомилась с будущим мужем. Когда ходила к нему отмечаться в комендатуру… А потом его перевели в Москву…
— Странно, — задумчиво произнес Давид. — И мой батя в девятнадцатом тоже был под Орлом. У красных… Он рассказывал, шо, когда Орел взяли белые, то дождь лил и был уже вечер…
— А сейчас мы с тобой, — счастливо рассмеялась Нора.— Вместе…
Давид притянул ее к себе, обнял теплые плечи:
— Скажи, ты так долго… не подпускала к себе… из-за этого? Из-за того, шо ты… не Нора, а я из милиции?
Она молчала, опустив голову.
— Ты моя глупая… — Давид нежно, сам себе удивляясь, поцеловал ее в лоб. И тут же засмеялся: — А знаешь, я… ты мне почему-то показалась с самого начала такой далекой-далекой, из не нашего времени… я вспоминал тех барышень, которых видел в детстве в Одессе… и думал о них, что у них не жизнь, а сахар. А теперь видишь, не ошибся… Ты, оказывается, и есть благородных кровей…
Нора тихонько рассмеялась:
— Да каких же благородных?.. Мой папа был офицером, но это же ни о чем не говорит… Его отец, мой дедушка, — обычный священник. А прадедушка — крепостной крестьянин.
— Во дела, — изумленно выдохнул Гоцман. — А как же это… офицеры, белая кость?
— Так это только в учебниках пишут, — вздохнула Нора и нежно, сильно поцеловала его в губы…
И Давиду вдруг показалось, что это счастье творится вовсе не с ним. Да и не было никакого счастья, а просто — забвение, сладкий провал во что-то неосязаемое, невыразимое…
В темноте гулко раздавался топот ног. Судя по всему, по улице бежало не меньше десятка человек, причем двое сильно опережали остальных. Это Платов понял сразу, он не забыл навыков, приобретенных в разведке. А потому на всякий случай подался поближе к пыльному покосившемуся забору. Во тьме могут не разглядеть и пробежать мимо.
Показался первый бегущий. Парню с глуповатым, разгоряченным от бега лицом было лет двадцать, и его профессию можно было определить за версту — блатной. Парень бежал суматошно, тяжело дыша, и на его лице явственно читался ужас.
