Елена Топильская - Алая маска
Что ж, место, куда я направлялся, явно мало подходило для любовного объяснения с юной девушкой аристократического происхождения, но вполне годилось для беседы со свидетельницей тяжелого преступления.
В ту минуту, когда я подходил к назначенному месту, на колокольне Знаменской церкви громко пробило полночь. Толкнув дверь, я прошел по небольшой тесной лестнице подъезда и очутился в небольшом помещении типа фойе, где за стойкой скучал лакей в униформе. При виде меня он оживился и поднялся навстречу.
– Извиняюсь, не вам ли назначено?
– Да, номер третий, – ответил я сухо, не зная, как вести себя в заведениях подобного рода и в такой ситуации.
– Точно так! Вашу внешность мне хорошо описали, – улыбаясь, развязно сказал лакей, снимая с доски ключ с тяжелым брелоком в виде деревянной груши, на которой был выцарапан номер «3».
– Не угодно ли пройти за мной, я покажу нумер.
Он пошел впереди меня по мягкой дорожке, устилавшей коридор, которая совершенно заглушала шаги, и остановился перед дверью в конце коридора. Вставив ключ в скважину, он отпер дверь, и моему взгляду открылась просторная комната, отделенная от прихожей тяжелыми драпри. Пол в комнате застлан был ковром, возле окна стоял высокий шкаф, было также и трюмо, и мягкая мебель, и покрытый скатертью стол, на котором стояла ваза с фруктами и бутылка вина со стаканом, в общем – обстановка более чем пристойная. Так я подумал, пока не увидел еще одну драпировку, скрывавшую альков с широкой кроватью, рядом с ней – прикроватный столик и умывальник; эти предметы обстановки не оставляли сомнений в том, для чего снимают подобный номер.
– Желаю счастливо провести время, – лакей поклонился и исчез, предусмотрительно оставив на столе ключ с деревянной грушей.
Дождавшись, что за ним закрылась дверь, я подошел к окну и отодвинул плюшевую занавеску, но ничего не увидел из-за темноты. Даже распахнув окно, я не мог догадаться, куда выходят окна этой гостиной. Дамы, назначившей мне свидание, пока не было, и я спокойно осмотрел номер, открыв, в том числе и шкаф, который оказался совершенно пуст. Никаких неожиданностей в номере я не обнаружил, но сердце все равно билось учащенно, так как я мог лишь гадать, что мне сулит визит в это заведение.
По моим ощущениям, было уже четверть первого часа ночи, а моя незнакомка все не шла. Я присел к столу, оторвал ягодку от виноградной кисти, потом другую. В горле запершило, и я машинально плеснул себе в стакан вина из открытой бутылки. Отпил буквально глоток, поставил стакан на стол, откинулся в кресле, и тут меня сморил сон.
Сколько я дремал и отчего вдруг проснулся, не помню.
В комнате было темно и тихо, но я почувствовал чье-то присутствие. Показалось, что вздохнула женщина, и чуть слышно прошелестела расправляемая ткань платья; я замер, прислушиваясь, но если мои ощущения не были продолжением сна, то ничем более дама не обнаружила своего присутствия. Мне стало не по себе. Я выпрямился в кресле, ища спички, чтобы осветить комнату, и вдруг шелест ткани послышался прямо у меня за спиной. Прохладная рука, словно легкая змейка, проструилась вокруг моей шеи, обняв, и я, к стыду своему, оказался в плену сразу двух чувств страха и вожделения. Замерев, я ожидал продолжения, но та, что обнимала меня, не торопилась. Другая рука, столь же прохладная, проскользнула мне на грудь, под рубашку, и я ощутил, как меня окутывает невыразимо приятный аромат духов, смутно знакомый по каким-то воспоминаниям. Голова моя закружилась и потащила меня в сонный дурман, из которого я выбрался лишь усилием воли.
Постепенно глаза мои привыкли к темноте; и, казалось, незнакомка ожидала лишь этого. Шурша каскадом юбок, таинственная красавица – в том, что она прекрасна, я не сомневался, – обогнула кресло, в котором я сидел, и легко опустилась ко мне на колени, провела легчайшими ладонями по щекам, и я в тот же миг мучительно пожалел, что не стал бриться. А в следующий момент ощутил ее губы, приникшие ко мне в страстном и умелом поцелуе. Тут голова у меня закружилась так, что я уже не сумел справиться с дурманом. Смутно помню, как незнакомка мягко увлекла меня с кресла в альков, я упал на кровать, и невесомые пальцы, расстегнув на мне сорочку, освободили меня от одежды. А потом...
Потом все смешалось в моей бедной голове. Сон ли это был? Явь ли? Моей кожи касалось ее обнаженное тело, теплое и нежное, как парное молоко, мы сливались в одно целое, переплетясь руками и ногами, и я уже не пытался разглядеть лицо той, что дарила мне не испытанное никогда ранее блаженство. Я просто отдался этим новым ощущениям; взмывал вверх, под облака, как могучая и легкая птица, и падал в бездну, но в последний свой миг, когда все существо сладко замирало от прелести и ужаса смерти, снова взмывал в бесконечный полет...
Весь в сладостном поту, я раскинулся на кровати, и душный сон все-таки настиг меня. Мне стал сниться кошмар: будто бы тихая ночь бабьего лета сменилась грозою, за окном вспыхнула молния, осветив альков, и в этой мгновенной ослепительной вспышке мне удалось разглядеть оседлавшую меня обнаженную женщину, с белой кожей в голубых жилках, как это бывает обычно у рыжеволосых. И точно, ее прелестную головку венчала высокая башня из рыжих кудрявых волос, и я успел во сне удивиться, как же это не разметалась ее прихотливая прическа во время нашего любовного безумства.
Однако лицо ее, обращенное ко мне, искажено было злобно-торжествующей гримасой, сводящей на нет красоту черт. Эта гримаса, озаренная ярким блеском молнии, делала мою таинственную любовницу похожей на исчадие ада, посланную мне дьяволом соблазнительницу, и я невольно содрогнулся, а оседлавшая меня красотка, ощутив мою судорогу сомкнутыми бедрами, запрокинула голову и расхохоталась. Смеха ее я не услышал, так как он совпал с чудовищным по силе раскатом грома за окном. Но ее запрокинутое лицо с оскаленным в хохоте ртом походило в этот миг на лик самой Смерти.
Я ощутил, как озноб пробрал меня до самых костей; сделав усилие, я сбросил с себя эту хохочущую дьяволицу, отчего она недовольно зашипела, и, перевернувшись, уткнулся лицом в подушку. Постель пахла чем-то знакомым и тревожащим, а может, меня тревожило сознание того, что я не могу узнать, откуда мне знаком этот запах.
Сон продолжался. Так пролежал я, не знаю сколько, и вдруг почувствовал будто бы, что за окном стихла гроза, а в комнате, кроме меня, более никого нет. Приподняв с подушки голову, я огляделся: искусительница моя бесследно исчезла; комната освещалась трепетным светом пяти свечей в канделябре, стоявшем на полу возле трюмо. А рядом с канделябром распростерлось на полу тело...
В глазах у меня все плыло и двоилось, так бывает во сне – когда изображение ускользает и желанный крик не может вырваться из горла, и весь организм тебе не подвластен, не убежать от опасности, не позвать на помощь и не противостоять нападению, ноги увязают в песке, стена скользит под ногтями... Изумленный и безмолвный, смотрел я, приподняв с подушки голову, на полуобнаженное мужское тело; одна нога его была неловко подвернута, другая вытянута, руки со скрюченными в агонии пальцами раскинуты широко. Справа на обнаженном боку – крупное родимое пятно. А на лице надета алая маска-домино. Наверное, я нахожусь в особняке барона, на месте происшествия, в зеркальной зале. А где же жандарм, охраняющий тело? Почему он допустил, что его перенесли сюда, к трюмо? И где барон? Тело ведь увезли в прозекторскую, зачем оно опять здесь?
Где-то раздавался ровный неясный шум. Это в голове у меня шумит или дождик ходит по тротуарам? Но в зеркальной зале окна закрыты, и шум дождя не слышен. Да и нет дождя, на улице с утра ясно. Зачем жандарм открыл здесь окно, оно же в кухне было открыто, в первом этаже? И почему так нестерпимо болит голова... Разве она может так болеть во сне?!
* * *Если у лица, производящего следствие, составилось новое мнение о данном деле и изменилось первоначальное, надо пересмотреть с этой новой точки зрения все прежние материалы; при этом станет ясно, как различно можно смотреть на самые простые вещи.
Ганс Гросс. Заметки к учебнику криминалистики «Руководство для следователя», 1879 год
Сентября 17 дня, 1879 года (продолжение)
Я снова уткнулся в подушку. Сколько я пролежал так, не знаю. Теперь я явственно слышал шум дождя и шлепанье капель за окном. Не хотелось поднимать голову. Это сон, кошмарный сон, уговаривал я себя, всего лишь сон. Я у себя дома, в своей постели. Не было никакой гостиницы, никакой дамы, никакого тела на полу.
Наконец лежать так стало невыносимо. Я совсем было уже решился приподнять голову и оглядеться, как вдруг до моего слуха донесся мужской голос. Обманывать себя я больше не мог. Это был голос коридорного, того лакея, который вчера провожал меня в третий номер пансиона мадам Пе-туховой, куда я пришел встретиться с дамой, приславшей письмо. Он говорил что-то неразборчиво, но визгливые нотки в голосе и малорусский говор не давали спутать его с другим.
