Джон Карр - Капитан Перережь-Горло
Алан даже не прикоснулся к Мадлен, хотя он страстно желал этого. Некоторое время он не отрываясь смотрел на нее: на ее широко открытые голубые глаза, короткий прямой нос, плечи, сверкающие белизной над корсажем серого шелкового платья.
Повернувшись к жене спиной, Алан направился к противоположной стене Зеркальной комнаты.
– Алан! В чем дело?
На другом конце комнаты Алан смотрел на Мадлен, небрежно опершись спиной о стену рядом с одной из деревянных позолоченных голов сатиров. До сих пор Мадлен говорила по-английски, так как на этом языке они всегда говорили в прошлом. Но Алан обратился к ней по-французски.
– Мадлен, – спросил он, – как поживает твоя мать? Она испытала ощущение, словно он ударил ее по лицу. Ожидая в узком коридоре, огибающем все четыре стены
Зеркальной комнаты, Мадлен почувствовала боль в сердце при виде того, как постарел ее муж и как он не похож на того Алана, которого она впервые увидела в веселой компании вигов. Глядя в глазок, к которому ее прижимал сержант Бене одной рукой, готовый другой зажать ей рот, если она вздумает крикнуть, Мадлен видела, как Алан побледнел и пошатнулся, когда было упомянуто ее имя. В этот момент она приняла решение.
Мадлен не привыкла к пустой болтовне. Сразу же заявив Алану, что готова умереть вместе с ним, она думала, что он должен понять…
Но теперь…
– Значит, обвиняемую даже не хотят выслушать? – промолвила Мадлен, прижав руку к груди и с ужасом ощущая слезы в глазах. – Французы убеждены, что я британская шпионка. А ты все время думал, что я работаю на французов! Я! Это казалось бы смешным, если бы не было таким ужасным!
Алан не двинулся с места.
– Так как мы не можем ни о чем говорить, не будучи подслушанными, – сказал он, – давай, по крайней мере, поболтаем о прежних днях в Лондоне. Мадлен, как поживает твоя мать?
Алан подчеркнул последние слова, слегка возвысив голос. Но Мадлен, собиравшаяся ответить, внезапно сдержалась, поймав его взгляд.
Ее остановила даже не предупреждающая интонация, а подсознательная передача эмоций, знакомая только тем, кто горячо друг друга любят и кто, несмотря на моменты горького непонимания, взаимно ощущают малейшие оттенки настроения.
«Слушай не мои слова, а мои мысли! – уловила она немой призыв. – Слушай! Слушай! Слушай!»
– С мамой все в порядке, – ответила она, подхватывая предложенную нить. – Я… я не видела ее с тех пор, как уехала из Англии и скрылась в Париже, но, несмотря на войну, я получаю от нее вести.
– Она все еще занимается благотворительностью?
– Д-да.
– И требует, чтобы сумасшедшим в Бедламе давали успокоительные лекарства, а не морили голодом и не били?
– Да, более, чем когда-либо.
– И все еще инструктирует учеников, как раньше делала ты, в школе доктора Брейдвуда в Хэкии?
– Да, хотя это не продлится слишком долго. Доктор Брейдвуд очень постарел.
– Жаль, – промолвил Алан. – Очень жаль!
И затем, выражаясь фигурально, Мадлен ощутила, как волосы у нее на голове встают дыбом.
Сунув левую руку в карман жилета, Алан с беспечным видом поднял правую и начал как бы машинально складывать из пальцев причудливые фигуры. Под пристальным взглядом сержанта Бене и капрала Шавасса, чьи глаза Мадлен видела поблескивающими за двумя позолоченными лицами сатиров, Алан изобразил буквы «у», «м» и «о», пользуясь ручным алфавитом доктора Брейдвуда для глухонемых.
– Но мне слишком тяжело, – продолжал он чуть неестественно громким голосом, – говорить об этих счастливых временах. Поверь, Мадлен, я ценю твое великодушие, но в то же время, моя дорогая…
«У-М-О-Л-Я-Й-М-Е-Н-Я-Е-…»
«Что это означает? Осторожнее, Алан, ради бога, осторожнее!»
Хотя и используемая в медленном темпе, азбука глухонемых оставалась непонятной для подсматривающих снаружи, даже если они знали о ее существовании. В течение
многих веков глухонемых пытались научить объясняться, но только за последние сорок лет перед описываемыми событиями аббату де Л'Эпе и доктору Томасу Брейдвуду удалось создать язык знаков сначала для двух рук, а затем и для одной.
– Но в то же время, моя дорогая, – продолжал Алан, поглядев на часы и направившись в противоположный конец комнаты, – было бы нелепо и тщетно и далее отказывать министру полиции. Мне дали срок до завтрашнего утра, и я и так уже почти что опоздал с решением.
«У-М-О-Л-Я-Й-М-Е-Н-Я-Е-Х-А-Т-Ь-В-Б-У…» Сначала Мадлен казалось, что все это ей снится, что буквы складываются в бессмысленную тарабарщину. Но внезапно знаки азбуки сложились в английские слова: «УМОЛЯЙ МЕНЯ ЕХАТЬ В БУЛОНЬ».
– Нам приходится думать о себе, – настаивал Алан, положив часы в карман и продолжая шагать по комнате. – Мы должны придерживаться благоразумного и безопасного для нас обоих образа действий. Сейчас у меня нет выбора, и у тебя, поверь мне, тоже.
– Я всегда слушалась тебя, Алан, и так же буду поступать впредь. Возможно, мои намерения были глупыми и непрактичными – почерпнутыми из романа миссис Рэдклифф![43]Но ты знаешь, что мои слова… – Взглядом Мадлен спрашивала: «Почему?!»
– Да, – сказал Алан, взяв со стола том Шекспира, – я уже говорил, что ценю твои добрые намерения. Но я далеко не герой, моя милая, и считаю необходимым прежде всего быть осмотрительным!
Книга с шумом упала на стол. Алан, шагая, продолжал объясняться на языке глухонемых.
«УМОЛЯЙ МЕНЯ ЕХАТЬ В БУЛОНЬ. ЭТО ЧАСТЬ МОЕГО ПЛАНА».
Мадлен почти не слышала слова, которые он произносил вслух. Когда Алан сделал паузу, она со своей стороны посоветовала ему быть благоразумным и подчиниться требованиям Фуше. Все это время ее мысли бежали бешеным потоком.
Значит, Алан с самого начала намеревался повиноваться Фуше! Если он чего-то боялся, то только того, что его притворное упрямство длится слишком долго и может окончиться расстрелом. Но если Алан хотел ехать в Булонь, то, очевидно, с единственной целью использовать данное поручение как предлог для…
Алан как будто прочитал ее мысли – азбука глухонемых заработала вновь:
«ЭТО ЕДИНСТВЕННЫЙ СПОСОБ ПРОНИКНУТЬ В ЛАГЕРЬ. Я ДОЛЖЕН УЗНАТЬ ПЛАНЫ БОНН».
Смысл этих слов, подразумевающих новые опасности, настолько взволновал Мадлен, что она едва смогла сдержать свои чувства.
Отвернувшись от Алана и сильнее, чем ранее, ощущая взгляд стоящих за стеной, Мадлен бросила шаль на стол, судорожно сцепив руки. Алан снова заговорил вслух, но она по-прежнему едва слушала его.
Можно ли быть уверенной, что Алан не сознательно позволил заподозрить и арестовать себя с целью получить поручение поймать капитана Перережь-Горло? Нет, это совершенно невероятно! Даже если Алан и был способен на такой безумный риск – однажды вечером в клубе Брукса он, играя в карты, поставил шестьдесят тысяч фунтов па один ход, – не мог же он заранее знать или догадываться о планах Жозефа Фуше.
Если Алан решил отдать себя под арест, подстрекаемый своей любовницей Идой де Септ-Эльм, то это походило на обыкновенное самоубийство. На рассвете он стоял бы у глухой стены перед расстрельной командой, а в лучшем случае расстался бы с жизнью, из милосердия получив пистолетную пулю в ухо.
Мадлен на момент пришла в голову дикая мысль, что Алан и Фуше по какой-то таинственной причине действовали сообща. Но против этого говорило множество доводов. Между Аланом и министром полиции происходило напряженное соревнование умов, конец которого еще не был виден.
Должна быть веская причина – она не осмеливалась спросить о ней, – по которой Алан знал или, по крайней мере, сильно подозревал о том, что ему поручат разыскать убийцу. Но что это за причина?
Голос Алана ворвался в ее мысли:
– Ты слышала, что я сказал, Мадлен?
Почувствовав изменение в его тоне, она быстро посмотрела на него. Алан рассматривал ее с прежним добродушием на лице и в глазах, быстро исчезнувшим при ее взгляде. Мадлен чувствовала, что он наиболее ловко ведет игру, именно будучи загнанным в угол. Но это вечное жонглирование опасностями наполнило ее новым страхом.
– Алан! – воскликнула она, не забывая об осторожности. – Как случилось, что тебя арестовали?
– Очевидно, дорогая, я легкомысленно оставил открытой сумку для бумаг однажды ночью, когда мне следовало быть настороже. Я не был уверен, рылись в ней или нет, поэтому уехал…
– Уехал?
Перед ответом Алан слегка помедлил. Почему?
– Да. Я оставил Париж и в одиночестве отправился в лес Марли – в охотничий домик. Когда я вернулся через десять дней, то сразу же был арестован и доставлен в кабинет Фуше. Но это не важно! Ты слышала, что я сказал?
Теперь Мадлен поняла, почему изменился его голос. Алан говорил не для подслушивающих полицейских. Его лицо помрачнело, в каждом слове звучала глубокая серьезность.
