Дело княжны Саломеи - Хакимова Эля

— Никто не может этого еще знать… — справедливости ради встрял недоуменный Призоров.

— Но ведь, как люди образованные, вы, господа, чай, не думали же всерьез, когда записочки его получали, что прямиком с небес письмена вам спускаются? Как Валтасару на пиру, — подмигнув Грушевскому с Тюрком, хохотнул Зимородов.

— Не вижу в факте человеческой смерти никакой причины для радости, — отрезал Максим Максимович.

— Однако все равно забавно, — вздохнул Зимородов. — Вот вы, доктор, сразу видно, человек хороший. Гуманитарий. А ведь и вы не можете не посмеяться время от времени над природой человеческой. Сколько ни бей ее, она все одно чудо воображает, да этой обманке и верит. Тоже занятие, хе-хе.

— Вы бы отдохнули, как врач вам советую.

— Отдохну, — мрачно пообещал Зимородов. Он положительно был вне себя, а может, даже и сошел с ума. — Не всем так повезло, как вот этому вашему Тюрку. Несколько поколений вырождался, чтобы ныне таким идиотом здравствовать. Хотя, надо отдать должное, такие вот идиотики и породили массу материалистских теорий, типа Моргана или другие такие же модные позитивистские ученьица, благодаря которым я и процветаю. Другие только родились, можно сказать, только вылупились, а их тут же обухом приветствуют. Вот и научаются пользу извлекать из своего положения, как сестрица моя. Или как вот этот вон, жмется в уголке, и тоже ведь мученик!

Зимородов повел рукой с бокалом и выплеснул коньяк в сторону юноши, который действительно с мрачным торжеством наблюдал за ним из темного угла. Увидев его только теперь, Грушевский с живым любопытством стал наблюдать за мальчиком, пожалуй ровесником Коли. Это, скорее всего, и есть сын Зимородова. Мальчик, в отличие от живого и полнокровного футуриста, худосочный и бесцветный, с какими-то лиловыми кругами под светло-голубыми невзрачными глазами, с похожими на паклю, светлыми цыплячьими волосками, весь дрожал от нетерпеливого негодования. Одет он был, как приказчик, в длиннополую рубаху и залоснившуюся жилетку винного цвета, поверх всего этого безобразия неловко сидел сюртук с чужого плеча. Сапоги бутылками вихлялись на его жидких икрах. И если бы не длинный разрез глаз, в точности как у Домны Карповны и отца, его можно было бы принять за постороннего, заблудшего в шикарных апартаментах подручного Кузьмы Семеновича. А ведь, пожалуй, они с отцом похожи больше, чем кажется на первый взгляд. Одна и та же уязвленность души несовершенством мира. Только у купца она вылилась в оргию саморазрушения, а у другого… черт его знает, может, он возьмет и зарежет батюшку, оправдав этот разрушительный нигилизм правом уязвленной личности на справедливое возмездие. Парадокс времени, однако.

— Стыдно, батюшка, — словно услышав мысли Грушевского, дрожащим голосом проблеял вьюнош. — Господь все слышит.

— Слышит, хорошо устроился. Нечего сказать. Немножко пострадал на кресте и теперь все слышит, все видит, еще и всех судить будет — сколько выгод за раз! Экая удачная сделка.

— Опомнись, богохульник! — вскричала Домна Карповна, в крайнем волнении прижимая руки к груди.

— Господа, господа, однако же… неприлично-с, — пролепетал утомленный страстями Призоров и рухнул в кресло. Вот уж не ожидал такого драматизма, право, не представление же по Чехову, в самом деле!

— А я так рассуждаю, — отмахнулся от представителя власти Зимородов. — Где бы вы были, кабы не я? Чем бы жизнь свою ничтожную заполняли, если бы не страдания, коих причиной Я?! Домна, сынок мой, женушка-страдалица туда же, в одну купель.

— Матушку не троньте! — трагично всхлипнул юноша.

— Ну? А то что ты мне сделаешь? — паясничал Зимородов.

— Матушку не позволю! Убийца, все вокруг отравляешь, как анчар ядовитый! Срублю, изничтожу!..

Он вдруг стал яростно рвать что-то из кармана мятого сюртука своего, да запутался и, покраснев от злости, даже немного взвыл. Зимородов стоял перед ним и усмехался своей усталой пьяной усмешкой. Домна Карповна, предчувствуя нехорошее, кинулась к племяннику, молитвенно воздев руки, да тут отрок достал-таки пистолет и направил его на отца.

— Ну вот, наконец, аллилуйя, — саркастично воскликнул Зимородов и отсалютовал бокалом. Грушевский кинулся к мальчику, Тюрк с интересом навострился. — Голубок затрепетал крылами…

Тут раздался оглушительный звук выстрела, и Зимородов, несколько побледнев и криво усмехнувшись, рухнул в кресло. Грушевский одновременно с Домной Карповной подбежали к стрелявшему. Максим Максимович осторожно вынул из слабых дрожащих пальцев оружие, а тетка укрыла в своих спасительных объятиях несчастного разрыдавшегося племянника.

Глава 10

Вечером этого бурного дня Грушевский сидел у кровати раненого Зимородова и перебирал в памяти последние события. После выстрела купца перенесли не в его спальню, а в Лошадиный кабинет, как он потребовал. Комната, сплошь увешенная портретами иноходцев и призовых чемпионов, а также предметами сбруи, была много лучше любой палаты в госпитале профессора Копейкина, а потому Грушевский не стал возражать. Он промыл рану от пули, пронзившей навылет ногу Зимородова. Задев только подкожно-жировой слой, пуля не причинила особого вреда, к великому сожалению Грушевского.

Все время довольно болезненных процедур купец зубоскалил и держался бравым гусаром, а потом уснул сном праведника, что даже несколько возмутило Максима Максимовича. Только тогда Грушевский получил возможность навестить княгиню, проведать Петю, сына Зимородова, осмотреть по просьбе Призорова утопленницу и наконец-то пообедать.

Благодаря стараниям бесценного дядюшки в покоях князей было тихо. Княгиня лежала на подушках с холодным компрессом на лбу. Проинструктировав дядюшку насчет приема успокоительных капель, Грушевский спустился в комнату Пети. У дверей сидела Домна Карповна с вязанием в корзинке. Она с тревогой поднялась навстречу Грушевскому, но тот остановил ее, решив поговорить с юношей наедине, без пристрастного и слишком заботливого теткиного ока.

— Убирайтесь! — не поднимая красного лица с мокрых от рыданий подушек, просипел Петя. — Ненавижу, ненавижу вас всех!

— Напрасно вы так, молодой человек. — Грушевский присел на стул у кровати. Комната была вызывающе бедно обставлена паршивой мебелью. На колченогой этажерке стояли учетные журналы и книги с потертыми корешками. Насколько мог разглядеть Грушевский, названия религиозного толка перемежались там с нашумевшими недавно трактатами либерально-экстремистского плана. — Обобщения чаще ведут к заблуждениям. А покоя не получают, стреляя в людей. Таким манером в судах оказываются да в тюрьмах.

— Что меня теперь, на каторгу? — спросил мальчик и минуту спустя сел на кровати. Он так резко успокоился, что Грушевский невольно нахмурился и взглянул на него как врач. — И пусть. Хорошо. Все хорошо, если не здесь, не рядом с этими…

— Да кого же конкретно и за что вы так ненавидите?

— Отца, за то что маменьку мою не любит, над тетенькой смеется. Княжну, за то что… что она лучше, чем должна быть. Я ведь хотел ее ненавидеть, но…

— Но не смогли. Потому что никто не виноват в том, какие мы. — Грушевский покачал головой. — Поэтому не могли причинить ей вред, не так ли?

— Я? Ей?.. Она же ангел, как можно? — Петя, который полчаса назад стрелял в родного отца, удивленно покачал головой и улыбнулся детской доверчивой улыбкой. Похоже, он до сих пор не осознал свой поступок или вовсе не считал плохим зло, причиненное такому чудовищу, каким в его мнении был отец. — Она совсем как та, другая, со старой картины… А я ведь сначала не видел ее, не мог разглядеть. Только зарево зеленоватое, дымка дует прямо в лицо, и так славно делается, знаете, так вкусно пахнет, как апельсиновые корки, которые маменька из Италии присылала.

Густые белоснежные брови Грушевского медленно поднялись на лоб.

— Так-так-так. А пить не хочется? Или летать, случаем, в такие моменты не пробовали?

— Как вы узнали? Да, летаю, вместе с графиней. Марья Родионовна теперь часто приходит ко мне.