Джон Робертс - Святотатство
Спустившись по ступенькам, мы увидели Цицерона и Милона, беседовавших друг с другом. Милон был облачен в роскошную белоснежную тогу — очевидный признак того, что он намерен вступить в большую политическую игру.
— Цицерон, приглашаю тебя позавтракать со мной, — произнес Лукулл. — И тебя тоже, Тит Анний. О, я вижу унылое лицо Катона. Катон, ты явно нуждаешься в подкреплении сил. Идем с нами.
Милон расплылся в улыбке:
— Твое приглашение — большая честь для меня, Луций Лукулл.
Полагаю, Милон впервые в жизни получил подобное приглашение. Это было несомненным признаком того, что он на верном пути. Цицерон и Катон, напротив, выглядели несколько раздосадованными.
— Луций, надеюсь, под приглашением на завтрак не кроется желание закатить роскошную пирушку? — вопросил Цицерон.
Лукулл принял вид оскорбленной невинности.
— Я не мог бы закатить пир при всем желании, — пожал он плечами. — Мои слуги не получали соответствующих распоряжений. Я всего лишь предлагаю вам разделить со мной скромную трапезу, которую они готовят для меня каждый день.
Подобных приглашений в ту пору домогались многие. Сама идея завтрака была для Рима достаточно новой. Прежде мы имели обыкновение весь день морить себя голодом. Обед являлся не только важнейшим событием в общественной жизни римлянина, но и практически единственной трапезой.
Пока мы беседовали, на Ростре был установлен альбом, сообщающий о решении сената. Его появление было встречено восторженными возгласами простонародья. Триумфальные въезды героев являлись излюбленным развлечением римской черни, а этот триумф она поджидала уже давно. В лагерь Помпея были направлены глашатаи сообщить, что долгожданное разрешение наконец получено. Впрочем, в этом не было необходимости, так как приспешники Помпея наверняка уже мчались за городские ворота на самых быстрых лошадях.
За то время, пока мы дошли до границ Форума, Лукулл успел пригласить на свой скромный импровизированный завтрак Целера, моего отца, обоих консулов и целую толпу других выдающихся граждан.
— Готовься к потрясению, — сказал мне Катон, когда мы направлялись к Палатину. — В последнее время пристрастие нашего хозяина к вульгарной роскоши возросло неимоверно. Полагаю, даже разбогатевший вольноотпущенник проявил бы больше вкуса, чем он.
— Я умираю от желания увидеть всю эту вульгарную роскошь собственными глазами, — заявил я.
— С другой стороны, несправедливо было бы сказать, что Лукулл расточает свое богатство впустую, — продолжал Катон. — Он построил публичную библиотеку, которая является точной копией Александрийской. Он первым в Италии стал разводить вишневые деревья, разбил в окрестностях Неаполиса вишневый сад, где все желающие могу приобрести отростки и саженцы.
— Хорошая новость, — заметил я. — Я имею в виду вишневые деревья.
При всех своих завоевательских амбициях, мы, римляне, не равнодушны и к сельскохозяйственным достижениям. Тот, кто вывел в Италии новый сорт дынь, может стяжать не меньшую славу, чем полководец, присоединивший к империи новую провинцию.
— А его рыбные пруды — это нечто, достойное восхищения, — заявил Катон.
Перспектива обильного завтрака, несомненно, пробудила в душе добродетельного стоика чувство вины, которое он заглушал пустой болтовней. «Для таких людей необходимо придумать особую религию, — подумал я. — Простого стоицизма для них явно недостаточно».
К нам приблизился Милон, и Катон отошел, чтобы поговорить с Цицероном. Его аристократическая натура не принимала политических авантюристов, подобных Милону. Моего друга, насколько я мог судить, это ничуть не беспокоило.
— Расскажи мне о том, что случилось вчера вечером, — попросил Милон.
С первыми лучами рассвета слухи о вчерашнем убийстве облетели город. Я в подробностях рассказал Милону о смерти Капитона, добавив, что и меня самого, возможно, пытались отравить.
— Впрочем, я не исключаю, что все это — лишь плод воображения моего раба, — заключил я свой рассказ. — Или заведомая ложь, при помощи которой он рассчитывал снискать мое расположение.
— Когда речь идет о Клодии, надо быть готовым ко всему, — заметил Милон. — Конечно, тебе решать, верить своему рабу или нет. Я, со своей стороны, постараюсь узнать что-нибудь об убийце Капитона. До сих пор я не слыхал о наемниках, которые расправляются с жертвой двумя ударами. Подобным способом убивают жертвенных животных: наносят удар в лоб и перерезают глотку.
— Я тоже думал об этом. Возможно, работали двое.
— Как ты любишь совать нос в подобные дела! — усмехнулся Милон. — Обратись к кому-нибудь из преторов с просьбой назначить тебя уполномоченным по расследованиям.
— Мое имя не стоит в списке кандидатов на эту должность, — возразил я. — Я для нее слишком молод, и останусь таковым в течение ближайших лет.
— Очень жаль. Так или иначе, если Клодий пытался тебя отравить, этим не стоит пренебрегать.
Городской дом Лукулла занимал участок, на котором могли бы разместиться несколько загородных вилл, что было весьма удивительно в столь плотно застроенном городе, как Рим. По слухам, у Лукулла насчитывалось несколько сотен рабов и вольноотпущенников. Для загородного поместья в этом не было ничего чрезмерного, но городские дома обычно обслуживались более скромным количеством рабов. Увидав бесчисленные скульптуры, огромные пруды и фонтаны, изумительные сады, где росли редкие породы деревьев, я, подобно всякому, попадавшему сюда впервые, испустил восхищенный вздох.
Как правило, в триклиниумах римских домов могут с удобствами разместиться девять сотрапезников, а в смежной комнате — еще несколько человек. В триклиниуме Лукулла без труда разместился бы весь сенат. Как мне сказали, то был лишь один из нескольких обеденных залов, находившихся в доме, даже не самый просторный. Мы возлегли на ложа, обитые великолепным шелком, и устроились на подушках, набитых пухом и благоуханными травами. Передо мной поставили огромное серебряное блюдо толщиной с мой большой палец.
В качестве первого блюда нам подали яйца. В этом не было бы ровным счетом ничего необычного, не будь каждое яйцо завернуто в тончайшую фольгу из чистого золота. Мы взирали на эту красоту в замешательстве, не зная, что с ней делать — есть или любоваться. Катон первым развернул свое яйцо и отбросил золотую оболочку прочь. Вторым блюдом оказались молочные поросята. Вместо глаз у них были вставлены рубины.
— Ты каждый день завтракаешь столь скромно, Луций? — осведомился Цицерон.
— Да, если только это обычный день, на который не приходится какое-либо выдающееся событие, — ответил Лукулл.
Он сделал знак, музыканты заиграли, а несколько стройных греческих мальчиков стали танцевать.
— Не надо его раззадоривать, — предупредил Гортал, так же, как и мой отец, исполняющий должность цензора. — Когда он хочет щегольнуть своим богатством, он приказывает подать золотые тарелки и кубки, еще более массивные, чем эти.
— Так вот, значит, куда девалась огромная золотая статуя Митридата, которую ты захватил, Луций, — усмехнулся Целер.
— Все эти излишества просто нелепы! — возмутился Катон. — Были времена, когда во всем Риме имелся один приличный сервиз, и члены сената передавали его друг другу, и то, когда им требовалось принять чужеземных посланников.
Слушая Катона, можно было подумать, что он не знает ничего выше, чем участь бедного маленького государства. Однако на земле их существует превеликое множество, и я не замечал, чтобы Катона туда особенно тянуло.
— А я полагаю, перелить золотую статую на столовую посуду — это вполне в римском духе, — заявил Лукулл. — Вожди некоторых диких племен пьют вино из черепов своих врагов. Почему бы и нам не последовать их примеру и не есть с тарелок, отлитых из статуи врага Рима?
— Пустая софистика, — пробурчал Катон.
Разговор обратился к иным темам; Катон был слишком удобной мишенью для насмешек.
Через какое-то время в триклиний вошла стайка женщин, которые в изящных позах уселись вокруг стола. «Хорошо еще, они не стали ложиться на ложа рядом с нами, — подумал я, — иначе беднягу Катона непременно хватил бы апоплексический удар». Одна из женщин, примерно моего возраста, в платье персикового цвета, была на редкость хороша собой. Волосы у нее были белокурые, как у уроженки Германии, но тонкие благородные черты выдавали в ней римлянку, причем представительницу высшего класса. Милон, лежавший справа от меня, спросил шепотом:
— Кто эта белокурая богиня?
В голосе его не слышалось ни малейшего сарказма. Судя по его потрясенному взгляду, блондинка пронзила ему сердце. Слева от меня возлежал старый сенатор, который был в доме Лукулла завсегдатаем. Я спросил его о блондинке.
