Вячеслав Денисов - Огненный плен
– Что ви называть прошлым? – быстро, как выстрелил, спросил Певец.
– Герр штандартенфюрер, осмелюсь доложить… – осторожно вмешался унтер. – Прическа…
Он не «осмелился» бы никогда в жизни на такую наглость, но мое очевидное потрясение после слов Мазурина подсказало, что он был на правильном пути. Так вот почему он был так настырен с выведением меня на чистую воду!.. Черт возьми, видел бы я себя со стороны!.. Я же не стрижен наголо и не ношу сантиметровую стрижку, как все бойцы и командиры!
– Он сын русского купца, мироеда и истязателя трудового крестьянства… – с ненавистью глядя мне в глаза, бормотал Мазурин. Он не знал немецкого, но понимал, что случилось что-то неладное. – Его отец был председателем торговой палаты в Киеве… – тьфу!.. и кровавый плевок всего несколько сантиметров не долетел до моего чужого солдатского ботинка.
Певец вынул из кобуры «вальтер» и, зацепив стволом драный унтером отворот моей гимнастерки, отвел в сторону. На мне действительно было нижнее белье старшего командного состава.
– Почему ви так стрижен?
– Не успели постричь.
Эсэсовец поджал губы и, нацепив монокль, покачался с пятки на носки.
– Капитан Мазурин, ви сказать, что прибыли на фронт. Как вам знать, кто такой солдат Влясьенко?
«Хороший вопрос», – похвалил я Певца.
– А я с этой контрой и ехал на передовую… Вручили в тылу… Его и еще сорок новобранцев… Я даже до штаба добраться не успел… – С каждым словом Мазурина от его подбородка отрывалось по капле крови.
«Как в такой ситуации могут работать мозги?» – изумился я, впервые за все время мысленно выругавшись.
Мазурин только что подписал себе приговор. Он сказал, что прибыл на фронт перед самым окружением. Таким образом, не владеет ситуацией и быть носителем оперативной информации не может по определению. Вместе с этим признался, что коммунист, и на ходу придумал мне биографию человека, который должен питать к советской власти лютую ненависть.
Что он делает?..
Ирреальность окружающей обстановки оставила мне только два чувства – слух и зрение. Остальные словно вышли из меня за минованием надобности. Я только видел трупы вокруг, капающую с подбородка чекиста кровь и слышал слова, вгоняющие меня в еще более глухой тупик.
Уж не сошел ли Мазурин с ума от потрясения?
Я всмотрелся в его глаза. Он качался, но в глазах жил разум.
«Живи, – прочитал я в них. – И когда после меня придет следующий, скажи ему, кто был второй…»
Я с опаской посмотрел на Певца. Но он читать по глазам, кажется, не умел. Интересно, когда в меня этот дар вселился?
Певец вынул монокль и стал протирать тряпочкой. Небрежно кивнул унтеру. Тот понял его правильно. Шагнув к Ольцеру, он выдернул из его ножен нож-тесак и подошел к Мазурину походкой коновала.
– Кто этот солдат?
– Унтершарфюрер спрашивать, кто есть солдат?
Мазурин сглотнул и стал смотрел на землю перед собой.
– Рядовой Власенко, контра недорезанная. Вор и проходимец.
Зольнер приседает и вонзает штык в рану на плече Мазурина…
Что я должен сделать?..
Двадцать взрослых мужиков стоят и смотрят на событие с любопытством собак. Ими убитые тридцать лежат на земле. Так что я должен сделать?! Закричать: он врет? Я – военврач второго ранга, а Мазурин – сотрудник полиции?! Сказать: он спасает меня, чтобы я выжил и назвал имя того, кто был со мной во время убийства Кирова?!
Зарычав, Мазурин повалился на бок. Это его не спасло. Зольнер насел сверху и снова вонзил нож. Я слышу, как скрежещут зубы чекиста и трещит ткань рукава его гимнастерки.
– Ви сказать правду, или ви умереть, – перевел действия унтера Певец. Все это время он был занят тем, что фланелевой тряпочкой протирал монокль.
– Я не знаю… что вы от меня хотите!..
– Убейте его.
Когда я услышал это, едва не задохнулся. У меня помутилось в голове, потому что это сказал я.
На глазах удивленного Певца я подошел к Мазурину и изо всех сил врезал ему ногой в бок.
– Ненавижу!.. Отца моего расстреляли, Россию по миру пустили!.. Большевистская зараза!..
Шагнув назад, Зольнер вопросительно посмотрел на Певца – я следил за каждым его жестом, и этот взгляд не укрылся от меня.
– Моя бы воля, всех вас передавил, как крыс!..
Рухнув на колени перед Мазуриным, я схватился руками за его горло.
– Уберите его с офицера, – услышал я приказ Певца.
Меня схватили Зольнер и двое солдат. Нечего и говорить, что отлипать от Мазурина я не хотел. Но меня оттащили в сторону без особых усилий.
Когда я открыл глаза, увидел Певца, стоящего надо мной. Тулья его вздернутой фуражки в аккурат совпадала с пустой, горящей болью глазницей солнца. Светящийся нимб над головой эсэсовца еще раз убедил меня в том, что бога нет.
– Ви хотеть служить немецкий армия?
– Да, конечно, – ответил я. – Я всю жизнь об этом мечтать.
Певец кивнул. По всем законам жанра наступила очередь другого актера отвечать на вопрос.
– Ви храбрый зольдат, капитан. Ви будете расстреляны, я отдам вам честь в момент огонь.
– Честь отдашь? – Мазурин рассмеялся, нелепо кривя разбитые губы. – Педик прусский… засунь свой честь в свой ловкий задниц! Ферштейен?!
– Унтершарфюрер Зольнер! – Певец выронил монокль и схватил одуревшего от страха Зольнера за шиворот. Тот не понимал, что могло вызвать такой гнев Певца. – Этот негодяй должен умереть страшной смертью… Ваша фантазия способна ее осуществить или мне придется попросить исполнить казнь стоящего за мной лейтенанта?
Я машинально повернул голову туда, где стояла машина Певца…
Певец замолчал, словно осекся. И медленно, будто из-за угла, посмотрел на меня. Для этого ему пришлось выглядывать из-за своего плеча…
Проклятье!..
Мазурин застонал и уткнулся лбом в землю.
– Ви понимать немецкий? – Певец выпрямился и подошел ко мне. – Ви знать немецкий. Но не говорить об этом… Что есть еще ложь? – И он внимательно посмотрел на Мазурина.
Вокруг грохотало, но это были уже не разрывы снарядов, а гусеницы танков. Не встречая сопротивления, немецкие войска входили в Умань. Рев танковых двигателей, клекот мотоциклов, стон легковых «Мерседесов» и грузовиков – все заполонило пространство. И на фоне этого многоголосого шума я выглядел полным идиотом. То, ради чего Мазурин согласился принять смерть, я разрушил одним поворотом головы.
– Вы понимаете меня? – перейдя на родной язык, спросил Певец.
– Да, я вас понимаю.
– Кто вы?
– Я военврач второго ранга Красной армии. Этот офицер хотел спасти жизнь старшему по званию. Поэтому если кого и нужно умертвить страшной смертью, то это меня за малодушие, – я говорил без умолку, заставляя окружавших нас фашистов наблюдать за сценкой с нескрываемым изумлением. – А этого человека отпустить, выдав документ. Надеюсь, вы не будете оспаривать тот факт, что тот, кто спасает в бою жизнь командира, заслуживает награды? Надеюсь, кодекс чести офицеров рейха не противоречит этому постулату?
Певец, поджав губы, отчего они стали похожи на куриную гузку, задрал острый, раздвоенный подбородок и покачал головой.
– Вы заслуживаете награды оба. Поэтому будете расстреляны. Я отдам вам воинское приветствие во время залпа.
– Если в арсенале ваших правил ведения войны больше нет версий обращения с военнопленными, извольте. – Я выпрямился и стянул с плеч гимнастерку. – Только прикажите раздеть вон того интенданта второго ранга, на крыльце. Я хочу встретить смерть с петлицами командира Красной армии.
– Надевать на себя одежду умерших – дурная примета, господин майор.
– А вам не кажется, что мы здесь с вами заболтались, господин полковник? За то время, что мы с вами беседуем, вы смогли бы спалить пару деревень вместе с жителями.
Певец коротко махнул рукой солдатам:
– К сараю обоих!
– Козел ты, – сказал мне Мазурин, когда нас, тыча в спину, вели к куче трупов.
– Сам ты козел.
Развернувшись, мы встали рядом. Певец отошел к машине и оперся задницей на капот. Зольнер командовал. Пятеро или шестеро солдат, снимая с плеч автоматы, бросились строиться в шеренгу в десяти шагах перед нами. Я смотрел на их суетливые движения, разгоряченные лица и чувствовал, что это доставляет им удовольствие. Докурив, пулеметчик швырнул окурок под статую девушки с веслом, у которой уже не было ни весла в руке, ни самой руки, ни головы, а лишь торчащая в разные стороны арматура, и направился к люльке снимать пулемет.
– Кто был второй, кто зашел в кабинет Кирова?
Я посмотрел в сторону Мазурина. Мне хотелось делать что-то в эти последние секунды, чтобы отвлечь себя от главной мысли – через несколько мгновений меня не станет. Солнце – будет. Школа будет стоять. Дверь в подвале вставят новую и отреставрируют девушку. Ей выдадут новое весло. Так же, как год назад, по этому дворику будут бегать дети, смеяться, а сексапильная пионерская вожатая будет изнывать от любви, но не ко мне. Как странно все это. Я был – и меня нет.
