Сергей Лавров - Мултанское жертвоприношение
Голова задергался, вырвался, неохотно отодвинулся на прежнее место.
— Буде вам гневаться на убогого, ваше сиятельство, — примирительно сказал он, ковыряя пальцем в ухе, как бы признавая силу и власть приезжего. — Неча вашему сиятельству об такого червя, как я, ручки марать.
— Ничо! — в тон каторжнику, простонародно ответил полковник. — Не погнушаюсь! Не об таких марали-с! Ответствуй мне без выкобенек, что ты делал в Старом Мултане?! Как оказался в саду у Моисея Дмитриева?!
— Жрать хотелось, — угрюмо сказал Голова, глядя в грязный пол. — Украсть чего-нибудь думал. А тут страсти такие… аж живот подвело разом. Об еде и думать забыл до самого утра, пока драпал через лес!
— Через лес? — хитро сощурился Кричевский. — Ночью?! Как это ты справился-то? И зверья не боялся?!
— Иные людишки пострашнее зверья, — сказал Голова и закашлялся, уже непритворно, отворотясь предусмотрительно в угол и прикрываясь горсткой. — Да мы привычные… Глаз у меня в потемках хорошо видит. Сычем в малолетстве прозывали.
— Ободрался, поди?! — посочувствовал Кричевский.
— Не без того, — кивнул Голова.
— И куда вышел? — спросил еще более сочувственно сыщик.
Бывший солдат крякнул.
— Эх, ты хитер, ваше сиятельство! Сразу видать — матерый! С тропы я сбился, на Старые Копки выбежал к утру. Петухов заслышал, слава Богу, да собачий брех, не то пошел бы блудить! В тех краях еще верст на тридцать по чащам ни одной деревни нет. Там, первый дом с околицы, ежели солнышко в спину восходит, жил тогда бобыль Иван Чухрай… Не знаю, жив ли нынче. Он-то меня запомнить должон. Уж такой я заполоханный из лесу на его огород выскочил! Мокрый весь от росы, одежонка последняя порвалася! Он сказывал — просто лица на мне не было! Чуть вилами меня не запорол — за нечисть лесную принял!
— И что же ты ему рассказал? — усмехнулся полковник, делая вид, что не верит ни единому слову Головы. — Чем объяснил испуг свой?
— Сказал, что медведь меня драл, — с полной серьезностью ответил тот, не обращая ни капли внимания на скептические гримасы сыщика.
— Не выдал, стало быть, вотяков? — удивился Кричевский.
Голова поглядел на него проникновенно.
— Эхма, ваше благородие! — сказал он со вздохом. — Вашему бы благородию пожить в шкуре бродяги! Враз отучишься языком мести! Кругом-то деревни вотяцкие, и по дорогам вотяки все сплошь, а тебе от них никуда… жить надобно, а защиты никакой! А лес огромный, лес дремучий… многое в нем тайное творится, чего и не проведает никто… а боги вотяцкие — страшные боги! Я сам сколько их видал по чащобам! Стоят идолища на буграх, да на болотах, в три роста человеческих, костями да черепами увешанные, под ними пепелища огромные, а чьи там кости — людские ли, скотские — нету смелости разглядывать! А уж коли оживет какой идол — спаси, Господи, и помоги!
Голова истово закрестился на большой невзрачный образ в углу. Глаза его выпучились из орбит.
— Стало быть, побоялся? — уточнил сыщик, желая остановить этот горячечный бред.
— Стало быть, так, — согласился бродяга, тотчас успокаиваясь.
— А потом что же осмелел?
— Так ведь это я уже был в остроге, меня власть стерегла надежно! Да и прознал от вотяка этого, Дмитриева, что похватали их всех!
— Да и в Сибирь не хотелось по этапу брести! — в тон ему подхватил Кричевский.
— Не хотелось, — грустно согласился каторжник. — И сейчас не хочется. А что — встречали вы много охотников до Сибири?
— Откуда пришел ты в Старый Мултан, и зачем? — спросил Кричевский, игнорируя вопрос.
— Откуда пришел? — переспросил Голова, и на миг замешкался. — Из Нового Мултана пришел.
— Ты мне лапти не плети! — прикрикнул полковник. — Меж Мултанами этими всего-то пара верст! А в Новый Мултан ты откуда пришел, и зачем?!
— Из Асынера, — припомнил каторжник. — Зачем? А зачем все мы по земле ходим? Затем и я… Счастья пришел искать!
— Счастья? — удивился Кричевский. — Какого это счастья в глуши такой? Того, что над Вяткою на Диком бугре зарыто?
Он неожиданно для себя наступил темному собеседнику своему на больной мозоль. Голова дернулся, точно прострелило его, лицом стал весь как изувер, вцепился скрюченными пальцами в грубо строганную столешницу.
— Что ты знаешь, ваше сиятельство, про счастье?! Золото в кладах лежит, утяжеляется от адского пламени, разгорается, старится в веках! Стражи, над ним убитые, его чутко стерегут! Души их не на земле и не на том свете, а промеж маются! И чуть клад упустят — как тотчас отлетают в ад! Как созреет клад сроками, он зашевелится в земле, а потом начнет светиться! Ткать сияние! После этого некоторые клады становятся деревом, а из дерева — человеком, и на Иванову ночь уходят бродить по земле, неся в себе золото! Образом подобны они желтому ссохшемуся старику! Вот так и с Дикого бугра ушел клад, ушел! Я самолично человека знавал, который это видел!
Кричевский в удивлении созерцал перемены на грубом лице каторжника: оно предстало вдохновенным и возвышенным, как у человека, повествующего сокровенное.
— И что — так и бродят клады по земле? — полюбопытствовал он, изумляясь мимо воли странному и загадочному этому краю и людям, его населяющим.
— Не вечно им странствовать! — горячо отвечал Голова. — Через двенадцать лет иссякает их самодвижущая сила! И ежели клад не востребован никем, он захоронится, уйдет под курган, али в подземелье заложится, али под воду! Только в урочное время обретет он тепло! Любит золото выходить на свет в виде огненного петуха с червонным гребнем. А ежели клад перемешан с серебром, то сам петух белый, а гребень и голова — красные! И свеча на голове тоже красная, и пламенеет горючим потусветным огнем адским! Коли выходит клад из земли в виде петуха, зверька, вещицы какой али человека, тут его нужно ударить непременно левой рукой наотмашь и сказать: «Аминь-аминь, рассыпься!». А если ударить не наотмашь, свеча погаснет, а сам петух ухнет в никуда или истает в воздухе! Со мною так было, ваше сиятельство! Оплошал!
Каторжник перешел на страшный свистящий шепот.
— А есть клады-оборотни, опасные для слабого сердца. Со слабым сердцем люди при них умирают, всякие чудесные превращения вокруг видя! Из таких кладов лешие образуются! А то еще бывает — умрет клад, и то место навек становится проклятым!
Бывший солдат, контуженный в голову в последнюю турецкую кампанию, смолк, тяжело дыша, яростно вращая белками глаз. Видно было, что устал. Устал и Кричевский. От разговора с Головой осталось у него гнетущее, тяжелое впечатление, как от общения с душевнобольным.
Полковник отправил каторжника обратно в камеру, а сам попросил помощника прокурора Раевского сопроводить его к обвиняемому вотяку Кондратьеву, в доме которого остановился на постой принесенный в жертву Конон Матюнин.
— У меня к нему один лишь вопрос, — сказал он, остановившись перед тяжелой тюремной дверью, в ожидании надзирателя со связкою ключей на огромном кованом кольце. — Только задать его я хочу наедине.
— Как вам будет угодно, — сухо согласился Раевский.
Константин Афанасьевич пробыл в камере недолго и вышел разочарованный.
— Он не видел в тот вечер Матюнина, — сказал он Раевскому. — Он никогда его не видел. Тот у него не ночевал.
— Запираются! — развел руками помощник прокурора. — Они все одинаково запираются.
— Вид у него скверный, — сказал Кричевский. — Вы их велите до суда кормить получше, что ли. Кстати, этот Кондратьев сказал, что убил Матюнина некто Гондырь. Что вы на это скажете?
— Так и я вам то же сказывал! — усмехнулся Раевский. — Плетут, незнамо что! Гондырь — это по-вотяцки значит «медведь»! А вы подумали, он вам имя убийцы назвал, что ли?
Глава третья
I
Нельзя сказать, что после знакомства с обстоятельствами этого загадочного и мрачного дела у Кричевского сложилось какое-то мнение. Он записал на двух листах желтой местной бумаги вопросы, которые непременно требовали пояснений, и на которые не удосужилось ответить следствие. Только вопросы все были какие-то разрозненные, поверхностные и малозначительные, не проникающие в самую суть. Составление плана действий Константин Афанасьевич отложил на вечер, а пока отправился на телеграфную станцию, чтобы узнать, нет ли вестей из Петербурга, доложить директору о прибытии своем и сообщить Верочке, что у него все хорошо.
Он с неприятностью обнаружил, что на главной улице, длинной и пыльной, его узнают, и даже тычут пальцами. Привычный к многолюдству столицы, Константин Афанасьевич несколько даже смущался этой провинциальной простоты нравов мамадышских жителей обоего полу.
В городе заметно было непривычное оживление, и народу прибавилось. У единственной гостиницы появилось несколько экипажей, у здания Мамадышского уездного суда напротив — ряд крестьянских телег, на которых съехались будущие присяжные и родственники обвиняемых. В загорелом седовласом человеке, покрытом с ног до головы толстым слоем белой дорожной пыли, неожиданно признал Кричевский адвоката Карабчевского, с которым расстались они в поезде. Николай Платонович, сверкая черными турецкими очами, со стоном разминал ноги и поясницу, наклоняясь, тряс наземь с темных густых волос своих все ту же белую пыль, столь изменившую его облик. Рядом с ним, сунув руки глубоко в карманы долгополого пальто, покачиваясь, стоял господин с длинным и унылым лицом и сизым носом пьяницы. Это был присяжный поверенный Дрягин, защищавший вотяков на двух предыдущих процессах. Защита и следствие холодно раскланялись.
