Еремей Парнов - Александрийская гемма
— Не поторопилась, Степановна? Ведь ничего пока не известно.
— Тебе, может, и неизвестно, а я дак усе знаю. — Она торопливо перекрестилась. — Еще будешь чего спрашивать?
— Обязательно, — Люсин ответил ободряющей улыбкой. — Мы, кажется, на сберкнижке остановились? Твоя-то хоть при тебе?
Аглая Степановна встревоженно привстала со скрипучего табурета и выдвинула почти до отказа заветный ящик.
— Лежит, — облегченно вздохнула она. — Куды денется?
— Ну-ка, позволь. — Люсин словно невзначай зафиксировал в памяти общую, очевидно скопившуюся за несколько лет, сумму. — А эту тридцатку небось на гостинцы сняла? — спросил он, взглянув на последнюю дату. — То-то, я смотрю, в один день.
— В один, батюшка, в один, — подтвердила Степановна. — Я и платить-то надумала, чтоб зазря потом не ходить.
— Все правильно, — отвечая скорее на свои потаенные мысли, кивнул Люсин. — За одним, впрочем, исключением. Куда могла деваться сберкнижка?
— Вот и я маюсь: куда?
— Почему сразу не заявила о пропаже? Я тебя, помнится, спрашивал, все ли на месте. Ведь спрашивал, Аглая Степановна?
— Дак я только после хватилась, — удрученно вздохнула она. — Когда стекольщика позвала.
— И что же стекольщик? — вновь глубоко уйдя в себя, пробормотал Люсин. — Небось обождет?
— Обождет, батюшка, он свой. Куды денется?
— Значит, сберкнижкой вы с Георгием Мартыновичем пользовались вдвоем,
— обращаясь к Степановне, рассуждал вслух Люсин. — Сберкнижка, как ты говоришь, пропала. Отсюда мы с известной уверенностью можем заключить, что взял ее не кто иной, как твой Георгий Мартынович. Могло такое быть?
— Вестимо, могло, — охотно подтвердила она. — Деньги потребовались, вот он и взял.
— Я позвоню от тебя, Аглая Степановна, не возражаешь? — Владимир Константинович прошел в знакомый кабинет, где уже был наведен относительный порядок: выметены битое стекло и прочий мусор, подвешены на прежнее место полки. Только стопки тетрадей и книг, бережно накрытые газетами, жались друг к другу в дальнем углу от окна. Словно ждали, что со дня на день вернется хозяин и заботливо расставит по заветным, раз и навсегда назначенным местам.
Стоя возле телефона, Люсин испытывал знакомую до тошноты нерешительность. Она настигала его всякий раз, притом абсолютно внезапно, когда после долгих мытарств и окольных блужданий обозначался, вызывая краткое нарушение сердечного ритма, отчетливый след. Вместо того чтобы с удвоенным рвением устремиться в погоню, хотелось остановиться, перевести дыхание и еще раз мысленно оценить проделанный путь. Выполнить столь мудрое и спасительное намерение ему, однако, редко удавалось. Преодолев минутную растерянность, он давал волю фантазии, повинуясь только инстинкту. Трезво мыслить в такие минуты Люсин совершенно не мог. Только действовать, отвоевывая упущенные секунды.
И на сей раз Владимиру Константиновичу стоило немалых усилий унять расходившееся сердце. Он заставил себя сосчитать до ста и только тогда взял трубку. Прочистив кашлем пересохшую гортань, вызвал междугородную.
— Мосгорпрокуратура, Гурова срочно. — И назвал номер солитовского телефона.
«Жаль, никто не догадался записать, — подумал Люсин, проходя мимо электросчетчика. — Уж я бы вычислил, когда рванула эта самая колба и полетели пробки».
Вычислить и впрямь было нетрудно. Пометив в квитанции последнее показание, Солитов словно веху поставил, прежде чем кануть в небытие.
От счетчика исходило уютное, едва различимое жужжание. В узкой прорези проблескивало серебристое колесико с красным мазком. Медленно наползала рельефная цифра в крайнем окошке. Немой свидетель, выбросивший сигнал бедствия, когда в доме случилось несчастье. Но люди не заметили второпях, прошли мимо. Местный умелец дядя Володя поспешил ввернуть новую пробку, и закрутилось, запело колесико, стирая следы.
Телефон все не звонил, и Люсин вернулся к Аглае Степановне. Старуха успела снять с огня клокочущий котелок, исходивший сытным грибным духом.
— Будешь похлебку-то? — спросила, вытирая руки застиранным передником.
— Обязательно! — Люсин жадно втянул носом воздух и закатил глаза. — О-о!
— Трескай. — Она разлила густое варево в миски, крупно нарезала черный тяжелый хлеб и бросила на стол обсосанные деревянные ложки.
— Опенки! — благодарно оценил Владимир Константинович, ощущая до дрожи родное прикосновение дерева. Когда-то, в иной жизни, бабушка потчевала его из такой же липовой потемневшей ложечки, невесомо и гладко сновавшей во рту. Давным-давно нет бабки на свете, нет и ее тихого домика с полосатой кошкой и огородом, где рос упоительно сладкий горошек и скромно склонялись золотые шары. Но в каждой клеточке тела живет благодарная грустная память…
— Может, лафитничек тебе поставить? — подперев щеку натруженной ладонью, предложила Степановна. — У меня хорошая есть! Семитравочка! Али на смородиновых почках попробуешь?
— Я бы попробовал, — жалостно вздохнул Люсин, — да неможно, Степановна. Служба. А за похлебку спасибо. Сто лет такой не едал. Опенки тут собирала?
— С Шатуры лукошко привезла. С Иванова мха.
— Иванов мох?
— Болото. Я на том болоте торф резала, когда девкой была. Кажинный кустик знала. Грибов там было, хоть косой коси: видимо-невидимо. А гонобобеля сколько! Черники… Может, выкушаешь стопку-то? Кто с тебя спросит?
— Нет, Степановна, не искушай. Куда от себя денешься?.. Как-нибудь в другой раз семитравку твою попробую. Ты как настаиваешь?
— Уж как положено, не кипячу небось. Зато от всех болезней.
— Может, рецептик дашь? Трава-то хоть здешняя? Или тоже с Иванова мха?
— Тутошняя. Позапрошлым летом собирала. От же хороший год был! И зелья добрые уродились, сильные. А в «Кубанскую» я первым делом зверобой положила, потом, конечно, золототысячник, горец и донник, и зорю, и тысячелистник… Это ж сколько выходит? — прикрыв глаза, она беззвучно зашептала, подсчитывая. — Шесть?.. Седьмая, значит, трава — желтый цвет мать-и-мачехи. По весне брала. Еще снег не всюду сошел… Да ты, чай, не слушаешь?
— Прости, бабушка, задумался, — вздрогнул Люсин. — Я потом твой рецепт запишу.
Ожидая звонка, он думал о том, как бы не задеть ненароком эту странную женщину, прожившую, очевидно, не очень легкую и не очень счастливую жизнь. Ее изломанная душа, где так причудливо соединялись доброта и недоверчивость, роковая какая-то устремленность к невидимым пределам и глухая, заматеревшая косность, была если и не открыта ему, то интуитивно ясна, постигаема. Ежели и таились в сумеречных дебрях какие топи, то прямое касательство к исчезновению Солитова они вряд ли имели. Не там требовалось гатить дорогу, не там промерять глубину. Но существуют непреложные правила поиска и, не в последнюю очередь, план, требующий чистоты в отработке всех линий. Собственно, это и держало Владимира Константиновича в состоянии неослабного напряжения. Не сомневаясь в алиби Аглаи Степановны, он тем не менее должен был устранить сомнительные места. По меньшей мере, ответить на поставленные Гуровым вопросы. Спросить напрямик было больно и стыдно до слез. Хитрить и путаться в околичностях неумно. Не такие это были тонкости, чтобы не дать ей почувствовать истинную их подоплеку.
— Ты мне вот еще о чем, Степановна, расскажи. — Владимир Константинович демонстративно врубил клавиш записи. — Где и как вы с Георгием Мартыновичем познакомились? Мне для дела требуется. Да и тебе, глядишь, поможет, когда придется наследство оформлять… Ты хоть знаешь, что он тебе дом завещал?
— Говорил Егор Мартынович, помню… Я-то его утешала, чтоб, мол, даже и в мыслях не держал, потому как еще меня переживет… Отказал, значит, царство ему небесное. Только не отдаст она дачу, Людмила. Видно, придется на старости лет назад возвертаться. А кому я там нужна, на Шатуре?
— Как-нибудь устроится, Аглая Степановна. Завещание, во всяком случае, в твою пользу… И давно ты Георгия Мартыновича знаешь?
— Ох давно, батюшка, почитай лет сорок, а то и поболее. — Она задумчиво ополоснула посуду, потом присела, опустив на колени переплетенные пальцы. — Я в деревне жила, в Вахрамеевке, у бабы Груни. Она-то и научила меня узнавать целебные травы. Все мне перед смертью передала, пусть ей земля будет пухом… Многим она помогла, баба Груня. И меня, горемыку, пожалела. Внучкой все называла. А какая я ей внучка? Так, седьмая вода на киселе. Сидим мы, бывало, с ней вечерком…
Слушая бесхитростную косноязычную речь, с ее повторами и отступлениями, Люсин вдруг осязаемо остро увидел разоренную войной деревеньку, темную избу с прохудившейся крышей, закопченное ламповое стекло. Грустным керосиновым запахом повеяло, холодом замороженного окна.
Аглая Степановна вышла замуж перед самой войной за хорошего, работящего человека. Судьба пощадила его, доведя без единой царапины до чешского города Бенешова, где он и закончил десятого мая свой боевой путь. В родное село однако же не вернулся, а уехал вместе с другой женщиной в Мурманск. Тогда-то и пригрела Аглаю бабушка Груня, как умела, облегчила ей сердечную боль и тоску. Прошло еще несколько лет, и в захиревшую Вахрамеевку, где остались только старики, вдовы да незамужние девки, приехало начальство вербовать на торфопредприятие.
![Еремей Парнов - Мальтийский жезл [Александрийская гемма]](/uploads/posts/books/165752/165752.jpg)
