Эля Хакимова - Дело княжны Саломеи
Кое-как успокоив Домну Карповну и взяв с нее обещание запереть Петю во избежание еще каких-нибудь неприятностей, Грушевский спустился в погреб к утопленнице. Осмотру мешали сожаления об опрометчиво данном тетке честном слове, что с ее племянником ничего не случится и что дело можно уладить по-семейному. Но иначе ему было не вырваться из плена волоокой купчихи, чуть не в ноги ему падавшей.
Утопленница лежала на столе, покрытая все той же холстиной, которую накинули на берегу. Одернув край с головы, Грушевский едва не подпрыгнул от ужаса. На мгновение ему вдруг показалось, что вместо темного распухшего месива многодневной утопленницы его взгляду открылся нежный лик молодой графини Паниной, портрет которой опознала Алена. Она посмотрела на Максима Максимовича своими прозрачными русалочьими глазами и даже как будто улыбнулась ему, когда он от неожиданности бросил холстину обратно. Ну и шутки могут сыграть расстроенные нервы! Покурив и начав посвистывать, чтобы успокоить дрожь в руках, Грушевский занялся делом. Впрочем, ничего путного из этого не вышло, узнал он крайне мало из того, что могло представлять интерес для следствия, и почти ничего такого, что могло бы пролить свет на главную тайну — исчезновение княжны Саломеи. Вконец разочаровавшись, Грушевский поднялся наверх, где его ждали в столовой расторопные слуги и богатый буфет горячих закусок.
Правда, во время обеда его все время отвлекал старший лакей и оставил его в покое только тогда, когда заручился обещанием Грушевского уделить ему «буквально толику минут». Но до лакея дело не дошло, срочно позвали к Зимородову. Лошадиный кабинет превратился в рабочий кабинет миллионера-дельца. На полу и кровати валялись бланки телеграмм (так вот для чего в усадьбе устроено собственное почтовое отделение!) со всех концов страны от управляющих разными предприятиями, которые принадлежали Зимородову. Кипа столичных газет с последними биржевыми сводками еще издавала характерный запах свежей типографской краски.
— Вас дела не оставляют даже в такой момент? — пожурил Максим Максимович купца.
— Любое предприятие стоит хорошо наладить — и само покатится как смазанная телега, знай посвистывай и кнутом щелкай, — пренебрежительно отмахнулся миллионер. — Что делу свадьба, тем более несостоявшаяся?
— Я про вашу рану.
— Небось удивлены? — довольно процедил купец. А ведь ему порядочно больно, вынужден был напомнить себе Максим Максимович. — Не ожидали в такой глуши да такие страсти застать?
— Глупости вы говорите, Андрей Карпович, — проворчал Грушевский. — Вам бы поспать и никакого спиртного, я же запретил слугам давать, откуда здесь это?
Доктор возмущенно уставился на графин с золотистой жидкостью.
— Помилуйте, это ли не более приятный способ умереть, чем пуля?
— У вас лихорадка, вы бредите!
— Вы лучше расскажите мне про утопленницу, — опрокинув бокал, попросил Зимородов. — И да, что там сестрица? Небось отвоевывает старца своего?
— Домна Карповна и впрямь загорелась похоронить Тимофея Митрича, — кивнул Грушевский.
— Пожалуй, с этакими апостолами и впрямь святой явится. У нее всегда был этот порыв созидания. Невзирая, вопреки, а порой что и благодаря жертвам.
— Она задалась целью непременно похоронить Ложкина как иеросхимонаха. Боюсь, архимандрит такого бесчинства не допустит.
— Куды ему супротив посконной народной веры, — опять усмехнулся Зимородов. Вообще это был человек чрезвычайно веселый. Только веселость его продиралась сквозь такое отчаяние, что никакому калеке и не снилось. — Что сынок мой, страдает?
— Вы к нему чересчур жестоки, Андрей Карпыч, — не удержался и попенял Максим Максимович. — Мальчикам положено восставать, для этого их и надо образовывать. А вы? Зачем вы его в половых держите?
— А чтобы пуще страдал, все только ради него. Да и болен он, знаете, чай, уже, его не поучишь уму-разуму, как меня учили, враз концы отдаст, потому и воспитывала его сестрица моя, дура темная. Вы его матушки не знали, вот была страдалица, всех за пояс заткнет, весь в нее. Эк он меня приложил? Анчар, ха-ха-ха! Отца убить по-человечески не смог, простокваша! Револьвер-то кстати мой выкрал, значит. Я, грешным делом, иногда, бывает, подумываю… Да врешь, меня не надуешь, знаю я, что там будет. Четыре доски и яма, а мне здесь пока просторнее. Я ведь все княжне рассказал про себя. Обстоятельно.
Грушевский, видимо, как-то криво улыбнулся, что Зимородов тотчас и заметил. Тоже рассмеялся и продолжил другим тоном:
— Истинный крест, все ей про себя обсказал, не думайте. Так, мол, и так, жену имею чахоточную, в Италии сейчас помирает. Детей двое. Будете моей, спрашиваю. Как родители велят, отвечает, я, мол, дочь послушная, подневольная. Ну, думаю, девица-то более просвещенная, чем до сих пор попадались. Я ей тогда все чистоганом и выкладываю. Так, мол, и так, пока жена умирает, я ее сестрицу соблазнил, и второй ребенок уже от нее. Противен я вам теперь, спрашиваю. Нисколько, говорит. Любопытен только. Тут меня и зашибло маленько. Этакая красавица, чистая, толковая, а я ей не противен! Познакомили-то нас ее родители, сам я не в тех навозных кучах копаюсь, где жемчужины такие обретаются. После ужина мы гуляли по Мойке, квартиры у них там. У меня, говорю, ложа заказана в оперу сегодня вечером, поедемте? Отчего же, улыбается. После театра опять прогулялись. А там я с родителями ее и сговорился. Они-то, может, и думали, что нескоро еще, жена ведь у меня, хоть и хворая, да живая. А та возьми, да и помри на неделе. Думаю, сам бог мне в помощь. Давайте, приступил я, венчаться, как обещали. Припер к стенке. Делать нечего, но возражают: как же, без оглашения в церкви, без траурного года после смерти вашей супруги? Да Мельхиседек у меня есть свой, карманный. Тут уж и возразить против нечего, ставки кончились. Влюбился я. Ничего не могу поделать. Мне и радость, и горе тоже… И все ж таки развлечение какое-никакое.
— А что же сестра жены вашей? Ребенка родила, а дальше?
— Сразу после родов исчезла. Ушла в чисто поле, как в воду канула.
— В воду, говорите? — пожевал свой седой ус Максим Максимович. — Вы ведь знаете, что труп нашли в озере, когда княжну искали? В деревне говорят, никто не пропадал. Женщина средних лет, светлые волосы, как раз после родов. Не работавшая на тяжелых работах, ухоженная. Может ли это быть она?
— А знаете что? Пожалуй, и может, — прищурился Зимородов. По виду он ничуть не испугался и даже не озадачился. По крайней мере, следов вины на его физиономии Грушевский не заметил. — А вы найдите акушерку, бабку в деревне тут. Она роды принимала и вообще пользовала их обеих, жену с сестрой. Она должна признать, если что. По родинке там или еще по какой примете. Ну да, я почти уверен.
— А ведь вас и вправду могли бы официально обвинить в убийстве, — задумался Грушевский вслух. — В смерти жены. Да и ее сестры тоже.
— Ха-ха-ха, — раскатисто совсем уж рассмеялся Зимородов. — А пусть-ка докажут, пускай их попляшут.
Такое равнодушие к обвинениям в свой адрес, даже если они несправедливы, обнаруживало в глазах Максима Максимовича полное растление личности, но, как ни странно, и невиновность тоже. Впрочем, Зимородов со всеми и во всем, видимо, был парадоксально честен.
— Жаль мне вас, — невольно вырвалось у Грушевского.
— Помилуйте, много кого и жальче. Не тратьтесь попусту, не стоит. Берите пример с друга вашего, Тюрка.
— А все ж таки, что вы думаете о Саломее, о княжне Ангеловой? Где она, что с ней?
— Думаю, она где-нибудь в море-океане, плывет сейчас классом эдак третьим (на что-то получше денег не хватит) со своим молодым и, соответственно, бедным любовником в прекрасную страну Америку. Так сказать, незапланированный вояж. Думаю даже, родители и не знают о ее нежных чувствах и их предмете. А ведь наверняка был он, и верно, подлец, какого свет не видывал, почище моего, раз уж она его предпочла.
— Ну, хорошо. Отдыхайте и постарайтесь все же не очень увлекаться коньяком. Вот ваша пуля. — Железо звякнуло в хрустальном бокале перед Зимородовым. Он поднял бокал, посмотрел на свет и плеснул в него из графина.
Тюрк, хорошо отобедав, снова устроился в картинной галерее. Умудряются же некоторые, с завистью подумал Грушевский, в таком сумасшедшем доме удовольствие свое получать. Впрочем, он ведь и есть сумасшедший… Тут в зал ворвался Призоров. От его столичной уверенности не осталось и следа. Быстро его обработала наша тихая деревня! Выпучив глаза, несчастный чиновник долго лепетал что-то нечленораздельное, прежде чем смог отдышаться и прийти в себя достаточно, чтобы трагичным тоном возвестить:
— Они все здесь положительно свихнулись! Помогите, Максим Максимыч, Иван Карлыч, не оставьте! Мракобесие!
— Что, что там опять?
— Бунт, форменный бунт, мракобесие, тасскать, и средневековье!
