Борис Акунин - Любовница смерти
Люцифер, умница, не подвел. Высунул узкую головку, будто чертик из механической шкатулки, разинул пасть и как зашипит! Видно, соскучился в темноте да тесноте.
– Матушка Пресвятая Богородица! – завопил дворник, стукнувшись затылком о косяк. – Змей! Черный! Вроде не пил нынче ни капли!
А красавец – такая жалость – нисколько не напугался. Склонил голову набок, разглядывая змейку. Одобрительно сказал:
– Славный ужик. Любите животных, мадемуазель? Похвально.
И, как ни в чем не бывало, повернулся к дворнику.
– Так, говорите, неведомый зверь выл до самого рассвета? Это самое интересное. Как соседа зовут? Ну, к-который за стеной живет. Чем занимается?
– Стахович. Художник. – Дворник опасливо поглядывал на Люцифера, потирая ушибленный затылок. – Барышня, а он у вас взаправдошный? Не цапнет?
– Почему не цапнет? – надменно ответила Коломбина. – Еще как цапнет. – А графу Монте-Кристо сказала. – Сами вы ужик. Это египетская кобра.
– Ко-обра, так-так, – рассеянно протянул тот, не слушая.
Остановился у стены, где на двух гвоздях была развешана одежда – очевидно, весь гардероб Аваддона: латаная шинелишка и потертый, явно с чужого плеча студенческий мундир.
– Так г-господин Сипяга был очень беден?
– Как мыша церковная. Копейки на чай не дождешься, не то что от вашей милости.
– А между тем квартирка недурна. Поди, рублей тридцать в месяц?
– Двадцать пять. Только не они снимали, где им. Оплачивал господин Благовольский, Сергей Иринархович.
– Кто таков?
– Не могу знать. Так в расчетной книге прописано.
Прислушиваясь к этому разговору, Коломбина вертела головой по сторонам – пыталась угадать, где именно со – стоялось венчание со Смертью. И в конце концов нашла, с карнизного крюка свисал хвост обрезанной веревки.
На грубый кусок железа и растрепанный кусок пеньки смотрела с благоговением. Боже, как жалки, как непрезентабельны врата, через которые душа вырывается из ада жизни в рай Смерти!
Будь счастлив, Аваддон! – мысленно произнесла она и положила букет вниз, на плинтус.
Подошел азиат, неодобрительно поцокал языком:
– Горубенькие цветотьки нерьзя. Горубенькие – это когда утопирся. А когда повесирся, надо ромаськи.
– Тебе, Маса, следовало бы прочесть «Любовникам Смерти» лекцию о чествовании самоубийц, – с серьезным видом заметил Монте-Кристо. – Вот скажи, какого цвета должен быть букет, когда кто-то, к примеру, застрелился?
– Красный, – столь же серьезно ответил Маса. – Розотьки ири маки.
– А при самоотравлении? Азиат не задумался ни на секунду:
– Дзёртые хридзантемы. Бери нет хридзантем, модзьно рютики.
– Ну, а если взрезан живот?
– Берые цветотьки, потому сьто берый цвет – самый брагородный.
И узкоглазый молитвенно сложил короткопалые ладошки, а его приятель одобрительно кивнул.
– Два клоуна, – с презрением бросила Коломбина, последний раз взглянула на крюк и направилась к выходу.
Кто бы мог подумать, что франт из Аваддоновой квартиры встретится ей вновь, да еще не где-нибудь, а в доме Просперо!
Он выглядел почти так же, как во время предыдущей встречи: элегантный, с тросточкой, только сюртук и цилиндр не черные, а пепельно-серые.
– Здравствуйте, с-сударыня, – сказал он со своим характерным легким заиканием. – Як господину Благовольскому.
– К кому? Здесь таких нет.
Лица Коломбины он в полумраке разглядеть не мог, а вот она сразу его узнала – под козырьком крыльца горел газовый светильник. Узнала и ужасно удивилась. Ошибся адресом? Однако какое странное совпадение!
– Ах да, прошу извинить, – шутливо поклонился случайный знакомец. – Я хотел сказать: к господину Просперо. В самом деле, я ведь строжайше предупрежден, что здесь не принято называться собственным именем. Вы, верно, тоже какая-нибудь Земфира или Мальвина?
– Я Коломбина, – сухо ответила она. – А вы-то кто?
Он вошел в прихожую и теперь смог разглядеть ту, что открыла ему дверь. Узнал, но не выказал ни малейшего удивления.
– Здравствуйте, таинственная незнакомка. Как говорится, гора с горой не сходится. – Погладил по головенке дремлющего на девичьей шее Люцифера. – Привет, малыш. Позвольте представиться, мадемуазель Коломбина. Мы с господином Благо… то есть с господином Просперо условились, что здесь я б-буду зваться Гэндзи.
– Гэндзи? Какое странное имя!
Она все не могла уразуметь, что означает это загадочное появление. Что заике было нужно в квартире самоубийцы? И что ему нужно здесь?
– Был в стародавние времена такой японский принц. Искатель острых ощущений, вроде меня.
Необычное имя ей, пожалуй, понравилось – Гэндзи. Жапонизм – это так изысканно. Стало быть, не «сиятельство» и даже не «светлость», поднимай выше – «высочество». Коломбина саркастически хмыкнула, однако следовало признать: франт и в самом деле был удивительно похож на принца, ну если не японского, то европейского, как у Стивенсона.
– Ваш спутник был японец? – вдруг осенило ее. – Тот, которого я видела на Басманной. Вот почему он всё говорил про самураев и взрезывание живота?
– Да, это мой камердинер и ближайший д-друг. Кстати, напрасно вы тогда обозвали нас клоунами. – Гэндзи укоризненно покачал головой. – Маса к институту самоубийства относится с огромным почтением. Как, впрочем, и я. Иначе я бы здесь не оказался, верно?
Искренность последнего утверждения представлялась сомнительной – больно уж легкомысленным тоном оно было сделано.
– Непохоже, чтобы вы так уж рвались покинуть этот мир, – недоверчиво произнесла Коломбина, глядя в спокойные глаза гостя.
– Уверяю вас, мадемуазель Коломбина, я человек отчаянный и способен на чрезвычайные и даже немыслимые п-поступки.
И опять это было сказано так, что не поймешь, серьезно человек говорит или насмешничает. Но здесь она вдруг вспомнила рассказ дожа про «интереснейшего субъекта», и неожиданное явление «принца» сразу разъяснилось.
– Вы, верно, и есть тот самый гость, о котором говорил Просперо? – воскликнула Коломбина. – Вы сочиняете японские стихи, да?
Он молча поклонился, как бы говоря: не отпираюсь, он самый и есть. Теперь она взглянула на франта по-новому. Тон его и в самом деле был легким, в углах губ угадывалась полуулыбка, но глаза смотрели серьезно. Во всяком случае, на досужего шутника Гэндзи никак не походил. Коломбина наконец нашла для него подходящее определение: «необычный экземпляр». Ни на одного из соискателей не похож. Да и вообще, таких типажей ей прежде видеть не приходилось.
– Пришли, так идемте, – сухо сказала она, чтоб он слишком много о себе не понимал. – Вам еще предстоит пройти испытание.
Вошли в салон, когда Гдлевский заканчивал декламацию и готовился выступать Розенкранц.
Различать близнецов оказалось совсем нетрудно. Гильденстерн объяснялся по-русски совсем чисто (он закончил русскую гимназию) и был заметно жизнерадостней характером. Розенкранц же все писал что-то в пухлом блокноте и часто вздыхал. Коломбина частенько ловила на себе его скорбный остзейский взгляд и, хоть в ответ смотрела непреклонно, всё равно это молчаливое обожание было ей приятно. Жаль только, что стихи немчика были так чудовищны.
Вот и сейчас он встал в торжественную позу: ступни в третьей позиции, пальцы правой руки растопырены веером, глаза устремлены на Коломбину.
Безжалостный дож оборвал его после первой же строфы:
– Благодарю, Розенкранц. «Вздыхать и плакать чистою слезой» по-русски сказать нельзя, но сегодня у тебя получилось уже лучше. Господа! Вот кандидат на место Аваддона, – представил он новенького, который остановился в дверях и с любопытством оглядывал гостиную и собравшихся.
Все обернулись к кандидату, он слегка поклонился.
– У нас принято устраивать нечто вроде поэтического экзамена, – сказал ему дож. – Мне довольно услышать несколько строчек из стихотворения, написанного претендентом, и я сразу могу сказать, по пути ему с нами или нет. Вы сочиняете необычные для нашей словесности стихи, лишенные рифмы и ритмичности, поэтому будет справедливо, если я попрошу вас сложить экспромт – на заданную мной тему.
– Извольте, – ответил Гэндзи, нисколько не смутившись. – Какую тему вам угодно предложить?
Коломбина отметила, что Просперо обратился к нему на «вы», что само по себе было необычно. Очевидно, не повернулся язык называть этого внушительного господина на «ты».
Председательствующий долго молчал. Все, затаив дыхание, ждали, зная: сейчас он огорошит самоуверенного новичка каким-нибудь парадоксом или неожиданным сюрпризом.
Так и вышло.
Отбросив кружевной манжет (сегодня дож был одет испанским грандом, и этот наряд весьма шел к его бороде и длинным волосам), Просперо взял из вазы красное яблоко и с хрустом впился в него крепкими зубами. Пожевал, проглотил, взглянул на Гэндзи.
