Иоанна Хмелевская (Избранное) - Хмелевская Иоанна
Зеня после двух сыновей доченьки богоданной дождалась, Кларисса же наконец пану барону сыночка принесла, и каждая счастлива по обратной причине. Уж мы вволю насмеялися, когда обе ко мне с визитами прибыли. Зеня словно роза цветет, Кларисса же чрезмерно в теле прибавила, и приходится прежние платья расставлять. А полноту набирает от сластей, которыми лакомится в избытке, чтобы себе жизнь малость усладить после пана барона…
С Зосенькой моей не часто видимся, при шести детях трудно ей вырваться из дому, хотя большую помощь оказывает пани Липовичовая. Ох, что это я, уже добрых десять лет, как она пани Хольдерова, ведь вышла за Зосиного управляющего и переехала к ней в имение. По всему видно, теперешней жизнью весьма довольна, хоть и мезальянс допустила, выйдя за холопа, а все сама себе госпожа.
С трудом прочитав этот кусок дневника, Юстина сообразила, что прабабка стала как-то реже делать свои записи. Если судить по детям, она перескакивала не только через месяцы, но и через годы. Потому что жизнь стала однообразной, без ярких событий? Однако вскоре выяснилась истинная причина: прабабка была очень занята, о чем ясно написала в дневнике. Уже и раньше она неоднократно высказывала беспокойство по поводу тайника в Блендове, теперь же решила вплотную заняться его переустройством, а для этого затеяла полное переоборудование всего господского дома. Правда, жили они всей семьей в Глухове, родовом поместье Матеуша, но тот отрицательно относился к новомодным изобретениям вроде канализации, горячей воды в ванных комнатах, а уж тем паче электричества, что дало повод хитрой Матильде взяться за введение этих достижений цивилизации у себя в поместье, там она полная хозяйка. С присущим ей юмором описывала прабабка проведение канализации и одобрение этого удобства со стороны прислуги, которой уже не надо было бегать с господскими горшками, а горячая вода тоже всем пришлась по вкусу. С электричеством дело оказалось сложнее. Все в округе сочли Матильду ненормальной, даже в Варшаве электрический свет был еще большой редкостью, что же говорить о польских деревнях? К тому же удовольствие оказалось чрезвычайно дорогим, намного дороже обустройства ванных комнат и канализации. Матильда наняла специалиста – немца, обучавшегося в Америке и уже поработавшего в Петербурге. "Немец тот прямо надувался от важности и усердия. Хоть и флегматик, как немцу пристало, однако рвение редкое показал и работы развернул превеликие". Матильда признавалась в дневнике, что ничегошеньки в этих работах не понимала, только притворялась понимающей, да это и неважно, главное, из-за "превеликих" работ все в доме поставили вверх ногами, все перестраивали и переделывали, что и требовалось. А потом немецкий инженер к себе в Пруссию возвратился, только его и видели. Опять немаловажный факт, не проболтается.
Описание строительных работ в Блендове перемежалось красочными зарисовками зимних варшавских карнавалов, на них прабабка по-прежнему блистала и который уже раз хвалила себя за предусмотрительность, проявленную смолоду, когда сохранила за собой право распоряжаться своим родовым имуществом. Благодаря этому и теперь могла справлять себе бальные платья, мужа не спросясь, чем Матеуш был чрезвычайно недоволен и обижался, как встарь. Правда, теперь Матильда могла его утешить: подросла дочка. Ханне шел семнадцатый год, родители стали вывозить ее в свет, и Матильда великодушно разрешила мужу потратиться на наряды, что тот с радостью и сделал. В результате Ханна пользовалась большим успехом и без устали отплясывала на балах, подобно матушке, к большому удовольствию ее гувернантки Ванды, которая тоже балы любила, но главное – вся расцветала от гордости, глядя на светские успехи своей воспитанницы.
Матильда сожалела, что в тот год не смогла поехать в Париж, на такую поездку денег все-таки не хватило, ибо приходилось посылать Томашеку в Лондон, хотя и меньше, чем родители опасались. Дойдя же до описания варшавских балов, Юстина не выдержала и перепечатала текст на машинке, тем более что речь шла о главном.
…Платье себе роскошное сшила, сапфирового оттенка, но чуть потемнее, сильно драпированное и с золотой сеточкой по бокам, и к тому платью я надевала сапфиры с рубинами. Другое же, не менее замечательное, из мясистого зеленого атласа, богато отделанное серебряным кружевом, и в этом платье я наконец появилась в бриллиантах. Ханнусе же не позволила белое надевать, только в кремовых да лососевых тонах, белое в этом году не носят, да и при ее темных волосах ей к лицу в кремовом. А раз платит отец, в расходах для дочери я не стеснялась.
С упоением описывала Матильда все эти корсетики, кружавчики, перчатки, веера, чулочки со стрелками, наверняка последний крик парижской моды. К счастью, до Варшавы не дошло уже совсем непристойное увлечение французских модниц, о котором сообщал в письмах второй год путешествующий Томашек. Оказывается, теперь намного важнее стали нижние юбки, сплошь в оборках, которые непременно должны торчать из-под верхних. Как же упоительно было читать обо всех этих тряпках, какой контраст представляли описания балов в сравнении, скажем, с перипетиями Барбары!
Встревожили, правда, Юстину упоминания о сапфирах и бриллиантах. Неужели прабабка все-таки извлекла их из тайника? Ага, вот и о сокровищах запись:
…На время работ в Блендове я сочла более безопасным держать все под рукой, но об этом никто не знает, даже Матеуш. И в записках более о том упоминать не стану.
А вокруг Ханнуси слишком много искателей руки крутится, не ради ли ее состояния? Меня это беспокоило очень, уж не сама ли я тому способствовала? Вот и казнись теперь, однако же, о счастье дочери болея, не уподоблюсь Чесе Гавроцкой. Гавроцкая на три года меня старее, да по балам без меры разъезжает, а дочерей же обеих, Ханнуси моей постарше, взаперти держит, малы, мол, еще. А все для того, чтобы самой казаться моложе. Не стану кривить душой, по наружности Чеся хоть куда, на свои лета никак не потянет, и никто ей столько ни в жизнь не дал бы, если бы я на ухо дамам не нашептала. Свежесть лица ее – одна видимость, мазям да притираниям обязанная, а уж как в танцах дрыгается да трясется, со стороны глядеть неловко, лучше бы дочерей в свет вывозила. Хотя и то верно – пан Гавроцкий совсем старый да хворый сделался.
Иное дело мой Матеуш. Держится ровно молодой, крепок и строен, может, тем обязан своим лошадям, ибо вечно в седле и из конюшен не выходит. На мазурке давеча молодых всех за пояс заткнул, а наружность такова, что любая за него бы пошла. Второго такого не легко сыскать. Граф Струминский, к примеру, тоже пригож да умен и с дамами первый любезник, да сложением чрезмерно хлипкий, навряд ли женщину по лестнице до самого верху донести сил достанет, а для Матеуша моего то плевое дело. Доводилось мне в ученых книгах читать, что телесные упражнения на свежем воздухе весьма способствуют сохранению молодости.
…Все последнее время я думаю, как бы Ханю свою от охочих до богатства женихов уберечь. Неглупа моя дочка и рассудительна, да тут панна Ванда нечаянно подгадила, ибо является живым доказательством, каково без приданого остаться девице, вот Ханя и не слишком свое приданое скрывает. Да и после моих сапфиров и брильянтов навряд ли кто поверит бедности Ханнуси. Пришло мне было в голову слухи распустить, что украшения мои фальшивые, да одумалась, не то бабка в гробу перевернется.
А о Чесе Гавроцкой я не иначе как в недобрый час припомнила. Вчера ее Броня сбежала из дому с новым ихним писарем. Вернувшись с бала-маскарада, вот такую конфузию обнаружила Чеся в своем доме. А молодые все хитро обставили. Писарь якобы из дому получил весть о смерти дядюшки и тотчас к нему отправился, Броня же к подружке своей, Крысе Паментовской, поехала погостить. Только через три дня правда наверх вышла и оказалось, Брони в Паментове не бывало, а новобрачные Козловские обвенчались в костеле и пребывают в Радоме. Никто не сочувствует пани Гавроцкой, все, как я, одно твердят: по заслугам Господь ее покарал, нечего дочерей взаперти держать, а самой на балах крутиться.
