Кэтрин Джинкс - Инквизитор
— Отец Августин ездил туда нерегулярно и никогда не объявлял о поездке заранее, — сказал я. — О ней нельзя было знать, если только этот человек не увидел его на дороге.
— Или жил в Кассера.
— Или получил весточку из епископских конюшен, — заключил я. — Епископские конюшни он всегда уведомлял накануне вечером.
— Никто в Кассера не сделал бы этого! — горячо возразил отец Поль. — Никому бы и в голову не пришло!
К сожалению, его словам не придали значения.
— Я скажу вам, что представляется мне странным, — проговорил сенешаль, барабаня себя пальцем по подбородку и глядя куда-то в пространство. — Разрубить кого-то на куски можно только по злобе. Нужно ненавидеть человека, с которым ты это делаешь. Значит, если это сделали грабители, то у них был зуб на инквизитора. А если это были не грабители, то зачем они забрали одежду?
— Они, должно быть, раздели тела, прежде чем расчленили их, — указал я. — Опять трата времени.
— Именно.
— Наемный убийца мог позариться на вещи, — рискнул предположить я. — Если лошадь и оружие кто-то ему дал, то он — бедный, и решил взять себе вещи, даже рваные и окровавленные, которые можно починить и отстирать.
Роже что-то проворчал. Потом он потянулся и несколько раз пропустил пальцы сквозь свою густую седую шевелюру, как будто чесал шерсть.
— У некоторых есть один враг, готовый порезать их на куски. Но у инквизитора врагов найдется полмира — таких, которые с радостью сварили бы его живьем. Я бы на вашем месте, отец Бернар, отныне вел себя очень осторожно, куда бы я ни шел. То обстоятельство, что стражников тоже изрубили, может означать, что кто бы это ни сделал, он ненавидит всю инквизицию, а не только отца Августина.
После сего обнадеживающего напутствия, звенящего у меня в ушах, удивительно ли, что в ту ночь сон бежал от меня? Нет, я, естественно, и не ложился спать, ибо заупокойную по отцу Августину служили всю ночь. Но вы же знаете, что бывает порой во время всенощной (и конечно утрени) — как бы искренни ни были твои помыслы, в ночной час ты впадаешь иногда в забытье. Однако в ту ночь сонливость мою прогнали размышления об этой гибели, такой жестокой и внезапной и так затронувшей мою собственную жизнь. Должен признаться, что более скорби мною владел страх, и отвращение, и даже (Господь да простит мне это неуместное чувство) жалость к себе, поскольку после кончины моего патрона на меня обрушилось все бремя инквизиторских трудов, требующих исполнения. Как суетны мы, люди, хотя дни наши — что промелькнувшая тень. Как привязаны мы к делам мирским, даже вблизи таинства, которое есть смерть. Итак, вместо того, чтобы возносить мольбы о душе покойного, я принялся вспоминать события того дня, а их было немало: сенешаль отправился в Кассера за телами и для осмотра места происшествия; приор Гуг написал великому магистру, сообщая об этом гнусном злодеянии; епископ написал Инквизитору Франции, требуя замены отцу Августину. А я? Невзирая на всю ожидавшую меня работу, я провел большую часть дня, гадая, кто из претерпевших от отца Августина мог нанять убийцу. Мне пришло в голову, что немногие могли бы сами это осуществить. По той очевидной причине, что они о сию пору находились в тюрьме.
Отец Августин провел в Лазе всего три месяца: за это время он возбудил дела против Эмери Рибодена, Бернара де Пибро, Раймона Мори, Бруны д'Агилар и целой деревни Сен-Фиакр. Я полагал, что ответственность за убийство несет некий горожанин, поскольку арестованные крестьяне не имели на свободе либо семьи, либо денег, чтобы нанять убийцу и вооружить его. Это было моей первой мыслью. Затем я начал размышлять, не было ли преступление, как говорил сенешаль, направлено не против отца Августина лично, но против всей Святой палаты. В этом случае преступником мог оказаться кто-нибудь из арестованных по моему приказу или даже по приказу отца Жака. Внезапно я вспомнил, что отец Августин был первым за много лет инквизитором, выезжавшим за пределы Лазе. На моей памяти его предшественник все время проводил в городских стенах, и сам я редко путешествовал. Напрашивался вывод, что отец Августин сам подставил себя под удар. Возможно, что некий закоренелый преступник много лет вынашивал планы кровавой мести, осуществив ее, когда наконец-то выдалась такая возможность.
И тут я с тоскою в сердце осознал, что вышеупомянутого преступника никогда не поймать без изучения инквизиционных протоколов за последние двадцать лет. А их было так много, и средства Святой палаты были так ничтожны. Пусть даже расследование сенешаля выявит новые факты, которые сузят круг подозреваемых, нам все же требовалось еще определить этот круг подозреваемых, для чего протоколы Святой палаты, разумеется, являлись важным источником.
Вот о чем я думал, преклоняя колена на клиросе во время службы по отцу Августину. Я не молился за него, как мне полагалось; я не стремился сердцем к страждущему Христу и не предавал тщету свою Господу, смиряясь духом, пока не стал бы я что мякина на гумне, и не просил у Бога прощения за моего старшего. Я не вспоминал о его жестоких ранах и не оплакивал их, как мог бы оплакивать раны Спасителя нашего. Вместо того я предавался заботам мира сего (где уготованы нам несчастия), тщась во тьме, когда должен был поднять взор свой свету.
Я даже не подумал: друг мой мертв, я больше его не увижу. Читая об этом, вы, должно быть, чувствуете ко мне отвращение и порицаете мое жестокосердие. Но, как оказалось, со временем я сильнее стал ощущать утрату, и теперь я понимаю, что это следствие нашей с отцом Августином дружбы редкого свойства. Истинная дружба, как учат нас старшие, это путь добродетели — и многие идут по этому пути рука об руку. Эльред Риво в своей «Spiritualis amicitia»[43] говорит так: «Друг, привязанный к другу во Христе, един с ним душой и сердцем, и, так возносясь по ступеням любви к дружбе Христовой, он в одном поцелуе единится с ним духом». Таков высший идеал, но он мало походит на наши с отцом Августином отношения. Отец Августин и я не открывали друг другу наши души и сердца, и боюсь, что причина того крылась в моем высокомерии. Тем не менее я знал, что он поступает по уставам Божьим, и приведу теперь слова Цицерона из трактата «De amicitia»[44]: «Ибо я любил доблесть этого мужа, а она не угасла». Мы с отцом Августином не делили приятных забав или сокровенных тайн. Мы не вкушали блаженства в обществе друг друга и не искали его, дабы облегчить сердца, обремененные грузом мирских забот. Но на пути к добродетели он шагал впереди меня, он был светильник ноге моей и свет стезе моей. Он был мне идеал и образец, совершенный инквизитор, усердный, но невозмутимый, твердый в вере своей, стойкий в своем мужестве. Его присутствие придавало мне новые силы, которых я не замечал, пока источник их не иссяк. В отце Августине я ощутил сознание миссии, коего не было у его предшественника, и слепо вверил ему направлять шаги мои, зная, что отец Августин не введет меня в заблуждение.
Без него у меня не стало поводыря. Снова я должен был сам пробивать себе путь, блуждая по тропам, уводящим меня в топи и буераки — ибо я всегда позволял своим капризам и любопытству, своей лености и гордыне брать верх над теми добродетелями, что имеют такие слабые корни в моей натуре. Если бы отец Августин был жив, то тогда, возможно… но если бы отец Августин был жив, то ничего из случившегося со мной не произошло бы.
Я знаю, что он храбро встретил смерть. Немощный телом, духом он был могуч и принял бы последний удар со спокойствием, достойным мужа, мыслями и чувствами устремясь к благам вечным. Я также верю, что он был лучше любого из нас готов к смерти, прожив так долго в ее тени. Но теперь, когда я вспоминаю его дрожащие руки, его тщедушную фигуру (по-цыплячьи беззащитную), и как медленно, с каким трудом он выполнял даже пустяковое дело… когда я вспоминаю все это, мое сердце сжимается от боли и глаза наполняются слезами, ибо я знаю, что после первого удара у него не было ни времени, ни сил хотя бы поднять руку либо наклонить голову в тщетной попытке защитить себя. Да и потом, он имел настолько слабое зрение, что, наверное, и не разглядел разящего клинка.
Убить его было все равно что убить ягненка на привязи.
Странно, что я оплакиваю его теперь, а не тогда. Мне кажется, теперь я узнал его лучше — благодаря причинам, которые я вскоре для вас проясню, — и я сам так же изменился во многом. Совпадение событий расширило границы моей привязанности.
И тем не менее мне следовало испытывать скорбь, когда я впервые взглянул на его исковерканные останки. Однако я почувствовал лишь дурноту и некоторую неловкость. Может быть, столкнувшись с таким ужасным доказательством бренности жизни, невольно пытаешься уйти от мысли, что эти кровавые обрывки плоти, эти обломки костей могут иметь человеческую природу. А может быть, это оттого, что они не имели сходства с отцом Августином — поскольку его головы, самой характерной части тела, до тех пор не нашли.
