Виктор Мережко - Сонька. Конец легенды
Худенькое тельце ее вдруг стало мелко вздрагивать — она плакала. Гришин также вытер выступившие слезы, высморкался в большой и не очень свежий носовой платок.
— Вот только ради них. Ради сердечных и единственных готов вернуться в вашу мыловарню, — налил снова в рюмки, поднял свою. — Давай-ка за мою сердечную Дашеньку. Это ведь не ребенок — ангел, спустившийся с небес.
Выпили, закусили студнем и горчицей. Гришин поинтересовался:
— Супруге деньги давали?
— Да, вполне приличную сумму. От департамента в качестве вспомоществования…
— Напрасно. Она женщина замечательная, но крайне скаредна и скрытна.
Потапов достал из портмоне пару купюр по десять рублей, положил на стол.
— Могу предложить от себя лично. До первого вашего вознаграждения на службе.
— Благодарю, — Гришин сунул деньги в карман. — Непременно с отдачей. Честь имею!
Визитер остался сидеть в кабаке, чтобы рассчитаться за стол, и видел, как Егор Никитич направился к выходу, петляя между столами. Его надежно и осторожно поддерживала под руку тощая и верная Дашенька.
Изюмов при виде входящего в вестибюль театра господина Икрамова едва не лишился речи. Несмотря на то что полковник был в цивильной одежде — длинном изящном пальто, не узнать его было невозможно. Сопровождал его кавказец-телохранитель, высокий, статный, по-восточному надменный.
Бывший артист, ныне выполняющий функции швейцара, сделал пару шагов навстречу визитеру, галантно поклонился и почему-то по-военному поприветствовал:
— Здравия желаю, господин полковник. По какой надобности изволите?
Тот несколько удивленно взглянул на него, не сразу признал.
— Здравия желаю… Господин артист?
— Бывший. Судьба артиста подобна фейерверку — сначала пламя, потом пепел… К Гавриле Емельянычу?
— Да, он ждет меня.
— Сейчас доложу.
Изюмов заспешил наверх, полковник понаблюдал за беседующими на верхней лестнице артистами, послушал доносящиеся со сцены распевки, принялся бессмысленно изучать выставленную здесь афишу. Телохранитель почтительно стоял чуть поодаль, внимательно и ненавязчиво следил за хозяином.
Директор театра вышел навстречу гостю с традиционно протянутыми руками.
— Господи, князь… Ваше высокородие! Как я рад. Нет, не рад, счастлив. Столь высокий и желанный гость впервые в этом скромном кабинете, — забежал следом, помог усесться в кресло, бросил беглый взгляд на торчавшего в дверях Изюмова. — У вас, сударь, вопросы?
— Нет, всего лишь удовольствие, Гаврила Емельяныч.
— Вот и получайте свое удовольствие на полагающемся вам месте!
— Прошу прощения, — поклонился тот и исчез.
— Располагайтесь, осматривайтесь, обвыкайтесь, — продолжал суетиться вокруг гостя директор. — Чай, кофий, чего-нибудь покрепче?
— Вы ухаживаете за мной как за женщиной, — засмеялся полковник.
— Не-ет, уважаемый господин полковник! За женщиной ухаживают по-другому. Внешне расслабленно, внутренне крайне собранно! С оглядкой! Потому как женщина — создание хищное и способна в любой момент отхватить не только любую понравившуюся ей филейную часть, но и проглотить тебя целиком! За вами же ухаживаю с особым почтением, ибо восхищен вашим геройством и удивлен вашим загадочным визитом.
— Никакой загадочности. Изложу все просто и понятно, — засмеялся Икрамов.
— Буду весь во внимании и готовности. — Филимонов взял из буфета бутылку коньяку, два фужера, поставил все это на стол. — Не возражаете?
— Вообще-то я уже два года почти не пью.
— А кто из нас пьет? Пьющие либо лечатся, либо калечатся! Мы же только пригубим! — Директор разлил янтарную ароматную жидкость по фужерам, чокнулся с гостем. — Ваше здоровье, князь.
— Взаимно.
Пригубили. Гаврила Емельянович зажевал лимончиком, уселся напротив гостя.
— Вы теперь передвигаетесь по городу исключительно с охраной? — поинтересовался.
— Это не охрана. Скорее друг. Он плохо говорит по-русски, но верен и чист, как все люди, не тронутые цивилизацией.
— Абориген, так сказать?
— В его глазах аборигены скорее мы.
Директор громко расхохотался, удовлетворенно хлопнул в ладоши.
— Весьма остроумно, князь… Итак, я весь во внимании.
— Вы набрали такой темп, что я как-то даже не сразу готов.
— Никакого темпа! Просто наслышан о вашей пунктуальности и не желаю зря тратить ваше драгоценное время. К примеру, в этом вертепе время вообще никто не ценит!
— Вы не любите свой театр? — удивился Икрамов.
— Обожаю! Жить без него не могу! Но публика здесь работающая иного слова, кроме как содомской, не заслуживает! Артисты — не просто дети. Дети — понятие святое. Но мои дети, дети театра, — это сборище людоедов, удавов, ядовитых змей, садистов! Они способны, перед тем как самим окончательно сойти с ума, угробить по пути любое, даже самое ангельское, человеческое создание!
— Ангельское создание — это вы?
— Представьте!.. Хотя многие считают меня едва ли не чудовищем.
Полковник с улыбкой изучал Филимонова.
— Полагаю, вы сегодня пережили некий скандал.
— Вчера!.. Вчера молодая прима, которую я открыл, пестовал, воспитывал, любил… да, любил! Как отец, как единоутробный брат, как… Она вдруг вчера хлопнула дверью и укатила черт знает с кем черт знает куда. Нет, вы представляете эту смазливую и бездарную сволочь?
— Выход?
— Выход — либо повеситься, либо растить новую подобную дрянь! Боже, как я горюю… по сей день горюю о бывшей моей любимице мадемуазель Бессмертной! Хотя и она тоже была редкой дрянью! Тоже влюбилась в некоего прохвоста и в итоге погубила и себя, и едва ли не театр!.. Вы помните мою ярчайшую Таббу Бессмертную?
— Разумеется помню. Где она сейчас? Какова ее судьба?
— Бог ее знает. Одни сказывают, будто осталась приживалкой в доме княжны Брянской. Другие — будто покинула столицу и проживает в провинции. Третьи же… третьи вообще несут полную чушь. Будто бы мадемуазель решилась покончить с собой… Не знаю, не стану врать.
Икрамов, задумчиво поджав губы, постучал пальцами по столу, поинтересовался:
— А господин… который при входе в театр… Он ведь в прошлом артист?
— Артистишко. Бездарный, никчемный… Это ведь именно он пытался застрелить мадемуазель, за что был осужден на пять лет каторжных работ.
— Он желал застрелить госпожу Бессмертную? — изумился полковник. — По какой причине?
— По причине безответной любви. Среди артистов такое, к несчастью, случается, — развел руками директор.
— И вы взяли его снова в театр?
— Не в театр, а подле театра!.. Пусть гоняет чужих и пугает своих.
— Но ведь он преступник, — глаза полковника слегка налились кровью. — Разве можно ему доверять?
— Во-первых, преступник, отбывший наказание. Во-вторых, я ему ни в коем случае не доверяю. А в-третьих, холуй, до конца дней своих знающий свою вину, — лучший из холуев!
— А он может что-либо знать о госпоже Бессмертной?
— Пока ничего не знает. Но я могу его сориентировать. — Директор закурил ароматную сигару, прищурился от дыма. — Вы ведь пришли в театр именно по этому вопросу?
Гость кивнул.
— И желаете конфиденциальности?
— Мне безразлично.
— Неверно, господин полковник. Конфиденциальность здесь весьма важна. Не думаю, что вам следует в открытую марать свое честное и достойное имя. Вокруг госпожи Бессмертной уйма всевозможных домыслов, и в вашем положении их следовало бы избегать.
Икрамов поднялся.
— Хорошо, я последую вашему совету.
— Разумно. Я же, в свою очередь, обещаю сохранить наш разговор тет-а-тет в тайне и целенаправить господина бывшего артиста на обозначенное задание.
Икрамов откланялся и покинул кабинет.
Директор вернулся к столу, какое-то время осмысливал состоявшийся разговор, позвонил в колокольчик.
— Изюмова ко мне! — велел заглянувшей секретарше.
…Бывший артист прикатил к воротам дома Брянских на пролетке, рассчитался с извозчиком, направился к калитке, чтобы позвонить.
На звонок вышел привратник Илья, поинтересовался:
— Чего изволите, господин?
— Позови кого-нибудь из господ, любезный.
— Кого именно желаете?
— Кто у вас тут важнее всех, того и зови.
— Важнее всех княжна Анастасия, но они к воротам не выходят.
— Значит, кликни кто не такой важный. Есть у вас такой?
— Дворецкий Филипп, но он гневаться будет, что оторвал от дел.
Изюмов раздраженно дернул железную калитку, потребовал:
— Впусти, я сам разберусь, с кем мне побеседовать! Зови дворецкого!
— Никак не смогу. Оставлю ворота — меня накажут.
Возле ворот остановилась еще одна пролетка, из нее вышла мадам Гуральник, направилась к калитке. Увидела незнакомого господина, с удивлением спросила:
