Сюзанна ГРЕГОРИ - Нечестивый союз
Бартоломью занял свое место рядом с Майклом – за столом на возвышении в южном конце зала. Здесь обедали все магистры. Сутана дородного монаха была усеяна крошками. Он уже успел наполовину опустошить корзинку с хлебом. По левую руку от Бартоломью восседал отец Эйдан, член францисканского ордена. Несмотря на относительную молодость, он был лыс, как колено, передние его зубы выдавались вперед, а взгляд светло-голубых глаз неизменно оказывался холоден и безучастен. Бартоломью слыхал, что отец Эйдан является выдающимся теологом; впрочем, все попытки завязать беседу с францисканцем оставляли у доктора тягостное впечатление.
Рядом с Эйданом сидел брат Уильям, за ним – Кенингэм, чьи седые взъерошенные волосы, как обычно, торчали в разные стороны. Место рядом с мастером занимал Роберт Элкот, а Пирс Хесселвел восседал в дальнем конце стола. Хесселвел преподавал в колледже законоведение и обыкновенно носил под мантией красивую и дорогую одежду. Найти магистра законоведения было непросто, ибо после черной смерти законникам жилось в Англии на редкость привольно и сытно. Многие из жертв чумы не успели оставить завещания, а те завещания, что все же были написаны, нередко оспаривались возможными наследниками. Так что работы законникам хватало, и мало у кого возникало желание оставить прибыльную адвокатскую практику и посвятить себя деятельности университетского преподавателя, которая оплачивалась весьма скромно.
Припозднившиеся студенты заняли, наконец, места за двумя длинным столами, стоявшими перпендикулярно к столу магистров. После трапезы столы вновь расставляли вдоль стен, чтобы они не мешали проведению занятий. Гул голосов смолк, и в зале воцарилась тишина.
Мастер прочел молитву и оповестил, что застольные беседы в этот день разрешаются, однако исключительно по-латыни. В ближайшее время многим студентам предстоял испытательный диспут, и Кенингэм, по всей вероятности, рассчитывал, что латинские разговоры помогут им лучше подготовиться. Францисканцы, полагавшие, что вкушать пищу следует в молчании, неодобрительно нахмурились. Обычно во время трапез кто-нибудь из студентов читал вслух Библию, дабы способствовать духовному просветлению собравшихся. То, что сегодня мастер позволил себе нарушить эту традицию, явно вызвало неудовольствие многих монахов.
Майкл и Бартоломью, в отличие от них, не имели ничего против застольной беседы. После обеда они намеревались встретиться со служителями церкви Святой Марии, и теперь у них появилась возможность обсудить, какие вопросы задавать в первую очередь.
– Как прошли твои занятия? – спросил Майкл, наклонившись к Бартоломью и не сводя жадных глаз с блюда, на котором лежали куски соленой говядины.
– Не лучшим образом, – пожал плечами Бартоломью, посмотрев на своих студентов в дальнем конце одного из столов. Грей, встретившись с ним взглядом, смущенно потупился, и Бартоломью решил, что его упреки возымели действие.
Он взял из корзинки кусок хлеба и принялся с сомнением его рассматривать. После черной смерти в Англии не хватало основных злаков – ячменя, овса и пшеницы. Хлеб в колледже теперь выпекали из самой дешевой муки, зачастую заплесневелой и непригодной даже на корм свиньям. Сегодняшний хлеб имел подозрительный серый оттенок и был испещрен темно-коричневыми крапинками. На вкус он оказался еще хуже, чем на вид. Отвратительный привкус залежалой муки заглушала вонь прогорклого масла. Соленая говядина была жесткой и сухой. Еще одно кушанье – непонятного происхождения куски, плавающие в жирной темной подливе, – тоже выглядело не слишком привлекательно.
Майкл залпом осушил стакан эля и сунул себе в рот толстый кусок хлеба. Как видно, хлеб встал у него поперек горла: лицо тучного монаха покраснело, на глазах выступили слезы, но ценой немалых усилий он все же сумел проглотить упрямый ломоть.
– Если ты не будешь как следует пережевывать пищу, когда-нибудь непременно подавишься, – с укором заметил Бартоломью.
Он уже не в первый раз предостерегал друга, но Майкл был неисправим.
– Ничего, ты вернешь меня к жизни, – невозмутимо заявил он и протянул руку к блюду с говядиной.
Бартоломью медленно жевал жесткий, невкусный хлеб. Эль подали прокисший, а что касается говядины, эту отраву следовало выбросить прежде, чем люди успеют набить ею желудки. Мысль об отраве заставила его вспомнить мертвого монаха, найденного в университетском сундуке. Бартоломью доводилось слышать о хитроумных замках, убивающих взломщиков, но ему и в голову не приходило, что когда-нибудь он столкнется с подобным механизмом. Любопытно, кто же снабдил сундук отравленным замком, размышлял Бартоломью. Тут его пронзила внезапная догадка. Он поперхнулся и закашлялся, стремясь побыстрее проглотить еду и поделиться соображениями с Майклом.
Майкл пришел на помощь другу и хлопнул его по спине. Тому в очередной раз пришлось вспомнить, что, несмотря на тучность и нездоровый вид, монах обладает недюжинной физической силой.
– Того и гляди, мне придется возвращать тебя к жизни, – с усмешкой изрек Майкл и добавил назидательным тоном: – Напрасно вы столь жадно набрасываетесь на пищу, доктор. Так и подавиться недолго.
– Бакли! – выдохнул Бартоломью. – Его руки!
Майкл вперил в доктора непонимающий взгляд.
– Да что такого особенного в его руках?
Бартоломью глотнул скверного эля и едва удержался от желания выплюнуть его.
– Я лечил Бакли от кожной болезни. У него были незаживающие язвы на руках.
– Тише!
Майкл неодобрительно покачал головой: за трапезой не следовало упоминать о столь гнусных предметах.
– Ему даже приходилось носить перчатки, Майкл! – с пылом продолжал Бартоломью. – Язвы имели отталкивающий вид, и Бакли не хотел, чтобы кто-нибудь их видел. Да неужели ты до сих пор ничего не понял? – возвысил он голос так, что францисканцы с осуждением воззрились на него. Заметив это, Бартоломью перешел на шепот. – Он никогда не снимал перчатки! И замок он тоже открывал в перчатках!
Майкл на несколько мгновений погрузился в задумчивость.
– Значит, – изрек он, наконец, – наше предположение относительно того, что замок на сундуке подменен вчера, может оказаться неверным. По словам де Ветерсета, замок обычно открывал Бакли, а его руки были защищены перчатками. Даже если яд и проникал сквозь их материю, для того, чтобы он осуществил свою убийственную работу, требовались недели, а то и месяцы. Не лишено вероятности, что именно Бакли навесил на сундук отравленный замок. Ведь сам он был в безопасности.
– Такую возможность нельзя отвергать, – согласился Бартоломью после недолгого размышления. – И все же я не думаю, что замки на сундуке подменил Бакли. Во-первых, порез на ладони мертвого монаха был очень мал. Скорее всего, взломщик его даже не заметил. Это означает, что яд, которым пропитано лезвие замка, чрезвычайно силен. И для того, чтобы прикасаться к столь смертоносному устройству, пусть даже в перчатках, требуется изрядная смелость. А Бакли, насколько мне известно, наделен довольно робким нравом. Во-вторых, вполне вероятно, что отрава предназначалась самому Бакли. Но это предположение справедливо лишь в том случае, если многие знали, что замок обычно отпирает он, а не канцлер.
Майкл задумчиво потер свой бритый подбородок.
– Ты полагаешь, Бакли сильно мешал кому-то, – заметил он. – Так сильно, что этот неведомый кто-то решил избавиться от него во что бы то ни стало. Ведь проникнуть в башню и подменить замки совсем не просто. Как ты сам только что сказал, возиться с отравленным замком предельно опасно. К тому же столь хитроумное изобретение надо где-то добыть. Я никогда не имел дела с подобными штуковинами, но уверен, стоят они недешево.
– Но если кто-то желал смерти Бакли, это объясняет внезапный его побег. Думаю, он скрылся вовсе не потому, что собственноручно подменил замок на сундуке, тем самым убив монаха. Он знал, что над его жизнью нависла угроза, и решил удрать. Впрочем, надо признать, что спасаться бегством люди обыкновенно предпочитают налегке, – рассудительно добавил Бартоломью. – Столы, стулья и прочая утварь, которую захватил с собой Бакли, – слишком большая обуза в пути…
Тут им пришлось прервать разговор, так как мастер поднялся, дабы прочесть благодарственную молитву. Трапеза закончилась, студенты и преподаватели в молчании покинули зал. Майкл с видом заговорщика подмигнул Бартоломью и поспешно направился в сторону кухни, надеясь поживиться там остатками обеда. Студенты шумной толпой высыпали по лестнице во двор, за ними следовали пансионеры. До прихода черной смерти в Майкл-хаузе было десять пансионеров, ныне их осталось четверо. Все они были пожилыми людьми, посвятившими свою жизнь преподаванию в колледже, и теперь, на склоне лет, они получали здесь стол и кров. Бартоломью надо было заглянуть к одному из них – семидесятилетнему монаху цистерианского ордена по имени брат Олбан, страдавшему от ревматизма.
